– Впрочем, это неважно, потому что меня зовут Пегги, – заключила она.

“И зачем я спросил ее, все ли с ней в порядке?” – подумал Вектор, провожая ее по парку до дома, выходящего торцами трех корпусов на улицу Шеридан. У своего подъезда Пегги сказала, что в ее доме живет много русских, и попросила Вектора позвонить ей завтра вечером – они снова пойдут гулять у озера. Вернувшись в свой гостиничный номер, он долго лежал на кровати, уставившись в белый потолок. Из головы у него не выходил неподвижный торс, затянутый в черный плащ и слова, вырывавшиеся скороговоркой из этого торса. Он представлял это черное литье жарким и голым, а рядом свое белое тело, нескладное и дрожащее, как оно когда-то дрожало под жарким телом Анастасии. Вектор позвонил Пегги.

– Не завтра, а сегодня, – твердо сказал он в трубку.

– Сегодня, – подтвердила Пегги.

Все дальнейшие события той ночи он помнил с какими-то провалами – бутылка французского вина, ветчина в итальянской булочке, глиняная чашка чая с надписью: “The Lord is my light and my salvation”, а потом липкий пот, стекающий чистыми слезами с черного торса, и невероятно круглые бедра, в которые он все входил и входил, и казалось, что не будет конца этому желанию.

– O, Jesus! O, Lord! – извивалась черная плоть на белой простыне.

В три часа ночи Вектор точно знал, что уже не представляет свою жизнь без этого черного тела, и без памяти провалился в сон. Рано утром он открыл глаза и увидел Пегги неподвижно сидящей на кровати.

– You took advantage of me, – сказала она спокойно.

– No, I did not, – так же спокойно ответил он, стараясь как можно отчетливее поставить ударение на слове “not”, оделся и поехал на работу.

Вечером они встретились на той же скамейке, на которой познакомились вчера, и Пегги сказала, что продолжать эти отношения она не может.

– Все это было как мираж… потому что у меня давно не было мужчины. Но ведь я новорожденная христианка, а новорожденные христиане не могут заниматься любовью, не состоя в браке. Кстати, ты читал Библию?

Вопрос сбил Вектора с толку.

– Да, это было давно… и в России, – ответил он.

– Вот видишь, все это было… как в тумане. Впрочем, расстаться с тобой я тоже не могу. Ведь ты вошел в меня по любви. И поэтому нам нужно вступить в законный брак.

Такое заключение Пегги повергло Вектора в раздумья о том, что виной происшедшему было его недостаточное знание Библии, но слово “брак” было произнесено черным ртом так твердо, что он не видел никаких препятствий к тому, почему бы ему этого не сделать.

– Да, разумеется, мы сделаем это так, как это должно быть у новорожденных христиан, – сказал он.

Всю следующую неделю он усердно читал Библию, но так и не уразумел, чем новорожденные христиане отличаются от неноворожденных.

Занимаясь с ней любовью, он иногда думал о том, что у них теперь будут черные дети. Однако влечение к Пегги было настолько сильным, а его слияние настолько желанным, что вся его предыдущая жизнь – беженец без статуса, комната в YMCA, работа в “Хайат” – казались ему теперь чем-то совершенно неважным по сравнению с ежедневным обладанием этим жарким черным торсом, как будто ставшим неотъемлемой частью его белой плоти.

Бракосочетание, мало походившее на торжественный процесс соединения двух сердец, произошло у Пегги на квартире. Древняя, едва передвигающаяся старушка-негритянка, как сказала Пегги, ее наставница в детстве, мирно скончавшаяся вскоре после этого в своем бунгало на Южной стороне, принесла Библию, и Вектор повторил за ней долгую клятву, закончившуюся словами: “в бедности и в богатстве, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас”, после чего молодожены пошли гулять по парку Золотого берега. Майское солнце пробивало листву деревьев тонкими обжигающими лучами.