навек закрыта, жжёт изумрудно, нагретая
солнцем, ногти ломает и не поддаётся, что там
под ней?
белый пар, туман, морок, обман, ледяной дурман,
там опьяняющее безмыслие, небытие, всё давно
исчислено, взвешено и – ничего не найдено,
пальцы кусает слепая гадина, зубки давай же
в меня вонзи болью звенящей,
l’anesthésie,
жаркий ток крови гасит белой всевластной
краской, не ощущаться – счастье, холод змеит
запястья, лидокаинит насмерть.
всё у небес божьей искры молить – и не
вымолить, сколько таких молчунов, разве мало их?
вот так молчали-молчали – да онемели,
в вязнущей сладкой густой карамели кто-то
подранил, поймал, обездвижил и дышит в спину,
всё ближе, ближе.
ох несвободы моей метафора, капает время
тягучей камфорой, стынет янтарная канифоль, ты
меня больше давай не неволь —
вот завтра умри я, что останется за плечом?
полночная сантерия и лютая тьма и немочь,
дурная мифологема, проклятье, несчастье,
порча – и мучайся, плачь и корчись,
но боль окатает жизнью, безжалостной, странной,
лживой, всю – в гладкие самоцветы, кармином
и бересклетом,
на нежных моих рубинах, прозрачных камнях
малиновых, потом настоится сангрия, шнапс
чище, чем слёзы ангела, —
был точен рецепт аптекаря, багровая, очень
крепкая,
и так забирает зло,
и ало чужая словь —
обломки моих историй,
экстракт из огня и горя.
«Вползает мрак семи часов утра…»
I
Вползает мрак семи часов утра —
Январская звенящая отрава,
До крошки жар домашний обобрав,
Под кожу.
Слепо, голодно, шершаво
Лицо ощупал холод, не смотрю,
Как мотыльком дворовый снежный ангел
В грязи крылами бьётся.
Неуют
Оглаживает с бархатной изнанки
Души зальдевший кокон.
Стылый взгляд,
Завязший в сахарине чьих-то окон,
Погреть бы о стеклярусы гирлянд,
Но дверью скрипнул «пазик» кривобокий
И потащил меня сквозь сумрак и огни.
В стекле колодцы улиц холодели.
Проснулся город тюрем и больниц,
Казарм, промзон, складов и богаделен.
И серые заборы спецчастей —
Идиллия рождественских открыток.
Ложится на грунтованном холсте
Асфальта пылью и силикальцитом
Глубинки неизбывная печаль,
Бараки и погосты – побратимы.
И плесневеет мир, кровоточа
иллюзией,
что время
обратимо.
II
Но время жадно пожирает нас,
И человек по сути хронотрофен.
Он ищет путь, безвыходность признав,
В обход неотвратимой катастрофы.
Скользит песок истраченных минут —
Под пальцами осыпавшийся берег.
И мнится – кану в тьму и глубину,
Не удержавшись, сил не соразмерив.
Кто поддаётся – и уходит в грязь
И ряску лет, в замшевшее посмертье,
Кто борется, кичась и молодясь,
А кто сдаётся, воскресая в детях.
Но неумолчно щёлкает отсчёт
Обратный равнодушным метрономом,
Ты плачь – не плачь – не спрячет, не спасёт
Никто. И я себя не сберегла.
Одна дорога нам —
с крыльца роддома
до стали секционного стола.
«Непролазная топь и грязь, полдень облачен…»
Непролазная топь и грязь, полдень облачен
и лубочен,
Страшных сказок сорочья вязь заколдует
и заморочит.
Заповедный сосновый бор в изумрудных
объятьях стиснул
Обезлесевший островок усть-таёжного
смерть-сибирска.
Легкокрылая стая снов, поговорок и суеверий
Разлетается из-под ног, воют в чаще утробно
звери.
Седовласый угрюмый лунь в окна тёмные жадно
смотрит,