– А почему у тебя нет больше детей?

– Еще одна беременность? Еще одни роды? Еще один постоянно рыдающий младенец? Нет уж, с меня хватит. И потом, ты мне и так достаточно подпортила фигуру.

– Если б можно было, ты бы не стала меня рожать?

Она остановилась и посмотрела на меня:

– Ох, Клаудия, я же не такая, как моя мама.

Мой день рождения приходился на длинные каникулы. Я родилась в День независимости, когда в центре устраивали парады, а люди уезжали из города на финки или на побережье. Единственное, что нам оставалось, – это отметить по-семейному, и мы пошли в ресторан.

Мама, как всегда, стала вспоминать беременность. Огромный живот, опухшие ступни, как ей не спалось по ночам и хотелось в туалет каждые пять минут и как она не могла встать с постели. Схватки начались за обедом. Это было самое ужасное, что ей пришлось пережить. Папа отвез ее в больницу, и там она промучилась весь день, всю ночь, а потом еще целый день до самой поздней ночи, и все это время ей казалось, что она умирает.

– Она родилась вся страшная, синяя. Ее положили мне на грудь, и я, дрожа и плача, подумала: все мои муки – ради вот этого?

Мама расхохоталась так сильно, что стало видно ее нёбо – глубокое и исчерченное параллельными полосами, как ребра умирающего от голода.

– Самый уродливый ребенок в больнице, – сказал папа.

Они с тетей Амелией тоже рассмеялись, показав язык, зубы и недожеванные остатки еды.

– А вот вторая девочка, которая родилась в тот день, была хорошенькая, – сказала тетя Амелия.

Последний снимок на стене кабинета был сделан в день моего рождения. Прямоугольник, такой же, как снимок маминых родителей, тоже черно-белый, в серебряной рамке.

Мама лежит на больничной постели и держит меня на руках, на лице у нее – ни капли страдания. Свежая прическа, глаза подведены, губы блестят. Мама улыбается. По сторонам от постели стоят тетя Амелия и папа и тоже улыбаются. На ней – платье с восточным узором и рукавами колокольчиком и пышная прическа, волосы загибаются на уровне подбородка. Он – с длинными бакенбардами, чуть менее лысый, чем я привыкла. Я – кулек, завернутый в одеяла. Крошечное существо с черными волосами и опухшими глазами.

– Я и сейчас уродливая?

Мы были в кабинете. Папа читал газету, сидя в откидном кресле, а мама подрезала бонсай, единственное растение на втором этаже.

– Ты о чем? – спросила она, будто не понимая.

– Вы сегодня смеялись надо мной, говорили, какая я была уродливая, когда родилась.

– Все новорожденные уродливые.

– А тетя сказала, что другая девочка была хорошенькая.

Папа расхохотался.

– Не смейся, – пискнула я, а потом спросила маму: – Я и сейчас уродливая?

Она отложила ножницы, подошла ко мне и присела, чтобы быть со мной на одном уровне:

– Ты красивая.

– Скажи мне правду.

– Клаудия, у некоторых женщин красота проявляется, когда они вырастают. В твоем возрасте я тоже была крошечная, тощая и темненькая. Ты же видела мои фотографии в альбомах?

Я их видела, но это не помогало: общего у нас с мамой было только имя. А все остальное я взяла от папы. Так говорили все: я была вылитый папа.

– Ты же знаешь историю про гадкого утенка? – спросила мама и сделала только хуже.

На папин день рождения десять дней спустя мы в последний раз собрались только вчетвером: тетя Амелия, мама с папой и я. Праздновали у нас дома. Джунгли были украшены серпантином, я нарисовала крупный плакат, а тетя приготовила апельсиновый торт. Мы с мамой подарили папе новый радиоприемник, чтобы слушать на работе, а тетя протянула ему сверток в упаковочной бумаге из магазина «Зас». Внутри оказалась светло-голубая рубашка из тонкой итальянской ткани.