Вокзал не слушал, продолжал тянуть пружину времени. Каждый миг был наполнен напряжением и каким-то беспомощным трагизмом. Оба непроизвольно дернулись, когда распахнулась дверь, и через тамбур протиснулась боком старуха с мешком и сумкой-«кравчучкой» на колесиках. Тепловоз издал, наконец, долгожданный свисток, и вокзал за окном медленно пополз назад.

– Да! Да! Четыре часа, и Харьков у нас в кармане! – Том жадно вглядывался в бегущие за окном пыльные заборы задних дворов. Его сердце ликовало. Он вдруг почувствовал, что вот сейчас, в этот самый миг у него началась новая, свободная жизнь. Мимо, в опостылевшее прошлое, трусливо бежали убогие бетонные дворы серых пятиэтажек с обозленными старухами у подъездов, мрачные закопченные цеха старого завода, размалеванные похабщиной заборы, вонючие помойки. Туда, в вечную память уходил целый мир казенных истин и придуманных героев. Что было впереди? Он не знал, но был уверен, что там все будет искренно и честно. Там все будет зависеть только от него.

Минут через пятнадцать в тамбур заглянул проводник.

– А вы шо тут делаете? Де ваши билеты?

– А мы из соседнего вагона! – нашелся Монгол. – Покурить вышли.

Проводник недоверчиво оглядел их с ног до головы.

– Идите на свои места, у нас в поезде ревизоры.

Они перешли в другой вагон, и сели в самом конце.

– Вещи там, – сказал Монгол, – может, забрать?

– Забей. Проводники думают, что все пассажиры к вещам привязаны. А пассажиры думают, что это чьи-то соседские вещи. Нам бы от ревизоров как-то спрятаться.

– Может, наврал?

– Может.

Хлопнула дверь, и в дальнем конце вагона показались три человека в синей форме. Первым в салон едва протиснулся здоровенный белобровый дылда лет тридцати. Форменный китель явно жал ему в плечах. За ним появился второй, крепкий, как броневик, дед. Следом семенил уже знакомый им проводник.

– Граждане панове! Показуем билет, – спокойно, совсем по-домашнему, сказал дед.

– Никто не встает со своих мест. Билетики, граждане, билетики, – вторил ему молодой, стараясь придать голосу казенный и официальный оттенок.

Граждане покорно потянулись к кошелькам и карманам.

– Валить надо! – Монгол дернулся было к двери, но Том остановил его.

– Погоди. Заметят. Чуть позже.

Он ловил момент, когда они отвлекутся на кого-то из пассажиров.

Ревизоры тем временем, стараясь не терять из виду вагон, задержались у какой-то старухи. Та долго рылась в вещах, и все никак не могла найти билет.

– Да куда ж я его подевала?! – причитала она, роясь то в сумке, то в большом мешке, то судорожно хватаясь за полы старенькой кофты.

Дед махнул рукой и пошел дальше по вагону. Проводник последовал за ним. Молодой остался.

– Шукай давай, а то ссажу, – с легким презрением бросил он бабке. Это был явно сельский выскочка, из тех, которые, едва осев в городе, надевают на себя мундир гаишника или куртку вахтера, и после этого сразу становятся чрезвычайно важными людьми.

– Та куда ж?! Куда ж?! – кудахтала старуха чуть не плача, беспомощно озираясь по сторонам.

– А не то вон? – Сидящая на боковой полке девушка показала под стол, где белел листочек бумажки.

Молодой посмотрел на девушку, на бумажку.

– Не, не он, – вздохнула старуха, и вдруг как-то съежилась, замолчала, умоляюще посмотрела на ревизора.

– Ладно, живи, бабка. Помни мою доброту. – Дылда еще раз взглянул на симпатичную девушку.

– Спасибо тебе, родненький. Спасибо! – с чувством запричитала бабка, хватая его за рукав.

Улучив момент, когда старик скрылся в одном из плацкартов, а молодой отвернулся, Монгол и Том рванули к выходу. Это движение не укрылось от проводника.