И так продолжалось некоторое время, и уже было готово чуть ли ни в традицию превратиться.

Я нежно шептал:

– Я тебе никогда не изменю с этой бездушной электроникой!

И после сеанса творчества в очередной раз отправлял пишущую машинку на подоконник, за тюлевую занавеску.

И вот однажды машинка осталась на теперь уже привычном месте на подоконнике, а продолжение текста будущего романа буква за буквой, строчка за строчкой и даже страница за страницей появились на экране монитора, а затем и вовсе спрятались где-то в бесконечных недрах компьютерного космоса. Туда же я перенес с машинописных страниц и весь предыдущий текст, и там он уже превратился в обычный файл…

Конечно же, прогресс, как всегда, взял свое.

И действительно, разве может сравниться пишущая машинка, причем не современная, а старинная, с таким прекрасным прибором, как компьютер. Любая опечатка исправляется в долю секунды.

А, что там говорить!

И все же я не лукавил, когда клялся в верности переселенному на подоконник «Ремингтону».

C его, «Ремингтона», явной – скучной – жизнью были знакомы все в доме – и домочадцы, и гости, если их скользящий взгляд случайно останавливался на мерцающих во мгле рычажках и кружочках, с тоской выглядывающих на свет Божий из-за неплотно замотанной фланели, точно из-за театральных кулис.

Но никто, кроме нас с Олей не задумывался о другой, невидимой, жизни закутанной фланелевой пеленкой пишущей машинки. А ведь эта другая жизнь, вовсе не была скучной и унылой. Напротив, исследовав ее, можно легко представить себе законченные судьбы многих и многих людей и в первую очередь судьбу моей незабвенной мамы, начиная чуть ли не с ее детства, или даже еще раньше.

Ах, мама! Она вся осталась в том, другом, пространстве, но одновременно каждое мгновение находится здесь же, поблизости, рядом со мной, ее сыном, рождение которого стоило ей жизни…».

Эпизод из будущего романа прокручивается в голове снова и снова. Текст кажется каким-то водянистым, разбавленным.

«Явно чего-то не хватает, но вот чего именно – может быть, подробностей? Но вот каких?»

Он бросил продумывать эту сцену. Не нужно обращать внимания на погоду, природу и тому подобное. Может быть, живая действительность сама по себе незримо проникнет в повествование.

Невнятная и водянистая? Пусть такой и остается. Как вышло, так и вышло. Вызывало сомнение упоминание об оружии. Стоит ли с самого начала открывать суть происходящего? Но, с другой стороны, как иначе дать понять читателю, что речь идет, возможно, об убийстве?

Принимаясь в очередной раз за обдумывание романа, он в какой-то момент незаметно для себя съезжал с сочинения конкретного эпизода на размышления о природе творчества, и когда, спохватившись, возвращался к брошенному эпизоду, оказывалось, что тот никуда не годится. Короче говоря, думать о будущем произведении, как уже существующем, было в тысячу раз приятнее, чем придумывать (выцарапывать из небытия) его конкретные составные части.

Подобные приятные ни к чему не обязывающие размышления выглядели приблизительно так.

«Поначалу я пыхтел, стараясь написать такой роман, какие пишут настоящие писатели. И страшно мучился от того, что у меня плохо выходит. Ну, хотя бы взять героев. В настоящих романах, а также в повестях и рассказах, ты каждого человека видишь – как он выглядит, какие у него повадки, и к каждому прислушиваешься. Некоторые много говорят, а некоторые только хмыкают. Но всё это интересно и важно. А я и внешность человека не могу описать, ни заставить его говорить, как следует, не получается. И вдруг в какой-то прекрасный момент со мной что-то случилось чудесное. Напряжение исчезло, я полностью расслабился и подумал: «Не получается, и не нужно!». Потому что я не настоящий писатель. И нечего мне пыжится. Буду писать, как хочу. В конце концов, не всем же быть настоящими писателями…