Проходит почти неделя, прежде чем я снова покидаю дом, и когда это происходит, я более чем осознаю, что мое тело трясется, по мере того как мы медленно едем, минуя большие вечерние пробки, в сторону Найтсбридж-отеля.

Я пристально смотрю в окно и игнорирую вибрирующий у меня на коленях телефон.

– Ты не собираешься ответить? – спрашивает Марк, отрывая взгляд от дороги, чтобы посмотреть на меня.

– Нет.

– Это может быть важно.

Я игнорирую и Марка, и звонящий телефон и продолжаю смотреть в окно.

Я узнаю номер. Это глава комитета, устраивающего бал. Тот же человек, который звонил мне три дня назад, чтобы сообщить, что благотворительные сборы с бала в этом году отойдут Ирландской ассоциации инвалидов-колясочников. Она вежливо предложила мне стать приглашенным докладчиком на вечере. Полагаю, она решила, что будет политкорректно чисто символически вытащить калеку на сцену. Я отказалась, разумеется, уверенная, что меня воспримут скорее как музейный экспонат, нежели как оратора.

Марк был в ярости. Он умолял меня поучаствовать, но я категорически отказалась. Он сказал, что нуждается в публичности, потому что это будет очень хорошо для его бизнеса. Если бы люди знали, как тяжело идут дела у нас дома, они бы покупали вещи для ремонта в строительном магазине Марка вместо сетевого отдела ниже по улице.

Я потратила почти три часа на подготовку к балу, но сейчас, придирчиво осматривая каждый миллиметр своего лица в плохо освещенном зеркальце на козырьке от солнца, я чувствую себя столь же неуверенно, как если бы вышла из дома в пижаме. Я более критична к своей внешности, чем обычно, и знаю, что это отражает мой ужас перед этим вечером. Я пристально смотрю на линии и складки, которые время терпеливо вышило на моей коже. Каждая тонкая морщинка – напоминание о многих годах счастья, которые привели меня к этому странному периоду в жизни. Никакого консилера не хватит, чтобы спрятать мешки под глазами из-за беспокойных ночей, заполненных снами. Я сосредоточилась на том, чтобы нанести тягучую черную тушь на и без того густо накрашенные ресницы, в надежде, что смоки-айс отвлечет внимание от темных кругов под глазами.

Я знаю, что моя склонность к излишнему анализу действует Марку на нервы. Слышно, как он сжимает челюсти. Он не может пилить меня за то, что я придираюсь к себе, потому что мы не разговариваем. Мы не разговаривали всю неделю. Я все еще злюсь на него из-за того допроса в кабинете доктора Хэммонда, а он отказывается извиняться. Он все еще твердо верит россказням Николь. Меня предали, мне больно, а его это как будто не волнует.

Я продемонстрировала невиданную сдержанность и даже не спрашивала его, как Патрисия справляется с детьми. Я несколько раз звонила ей домой, чтобы самой спросить, но каждый раз отвечала Николь, так что я просто вешала трубку.

Все парковочные места для инвалидов, расположенные рядом со входом в отель, заняты, так что мы кружим по парковке по меньшей мере десять минут, прежде чем находим свободное место, наиболее удаленное от главного входа.

– Только этого не хватало! – говорит Марк, глядя на проливной дождь в лобовое стекло.

Я чуть было не отвечаю, но вовремя спохватываюсь. Я категорически отказываюсь сдаваться первой. Марк должен приползти ко мне, моля о прощении, и даже в этом случае мне будет нелегко удовлетворить его просьбу.

Несколько мгновений мы сидим в гнетущей тишине, но, решив, что дождь не собирается прекращаться, Марк быстро выпрыгивает из машины. В боковое зеркало я наблюдаю за тем, как он прокладывает себе путь к багажнику, где копается в попытках найти зонт-трость. Ему с трудом удается удерживать зонт, одновременно пытаясь вынуть мою тяжелую коляску. Попытки раскрыть кресло оборачиваются полной катастрофой, и я чувствую укол совести.