И тут мне опять позвонил Медведь. Он прохрипел в трубку «привет», а потом надолго замолчал, только тяжело дышал, кряхтел и даже постанывал. Я, ухмыляясь, ждала, еще не чувствуя беды, еще не зная и даже не предугадывая, что сейчас услышу.

– Значит, так, детка. Нет, встреча не отменяется, скорее наоборот… Юленька, родная моя, дело в том…

Только после того, как я, вместо привычного «Муха» услышала от него свое настоящее имя, до меня стало доходить, что случилось что-то страшное и непоправимое.

– Юля, оказывается, позавчера скоропостижно скончался…

– …мой Крокодил, – закончила я тусклым голосом, в секунду прозрев, как ясновидящая, случившееся.

– Ты уже знаешь? – изумился Медведь. – Да, твоего Крокодила больше нет.

Вот так-то, моего любимого Крокодила не стало. Его больше не было на свете. Я не удивилась, что Медведь сказал «твоего Крокодила», продолжая считать Эрика моим, несмотря на уйму прошедших лет, когда он был не со мной, далеко географически, да и по-всякому далеко.

– Представляешь, завтра будет отпевание, настоящее, в храме, как полагается. Так мать его захотела. Оказывается, он был крещеным. Помнишь его бабушку? Вот она его и крестила. – Медведь замолчал, ожидая моей реакции, какого-нибудь ответа, замечания. Но я ничего не говорила, и он продолжил: – Если не будешь на похоронах, то все равно найди время зайти к его матери. Она просила тебя. Они живут все там же, помнишь?

На этот вопрос я даже не ответила.

Я пошла туда на сороковой день. Мы сидели вдвоем – его мать и я, поминали и вспоминали. Она, тактичная женщина, ничего не рассказывала и не говорила о его жизни без меня, хотя по временным измерениям это был несравненно более долгий период, чем со мной. И когда, кажется, воспоминания в рамках, приемлемых для нас обеих, были исчерпаны, мы замолчали. Потом она пристально посмотрела на меня, поднялась из-за стола, прошла куда-то вглубь большой квартиры (сейчас уже слишком большой для нее одной), вернулась и протянула мне увесистый кожаный саквояж (я его помнила по нашим поездкам на юг) и огромный пакет в придачу. Я почему-то со страхом отпрянула. Но она серьезно, без улыбки, просто сказала:

– Возьми, Юля. Это тебе. Там записка. Он давно мне сказал, если или когда… знаешь, он так и сказал «если» или «когда» с ним что-нибудь случится, передать это тебе. Я это хранила не здесь. Я только недавно достала, когда это (она слегка подчеркнула слово «это») случилось.

Я колебалась, разворачивать ли мне это прямо сейчас или уже дома, да и вообще брать ли мне это или вежливо отказаться, найдя подходящий предлог. Но она была не только тактичной, но и чуткой женщиной. Уловив мои сомнения, она так же без улыбки, серьезно и твердо сказала (почему-то перейдя на Вы):

– Юлия, Вы должны это взять, а что с этим делать – поймете сами.

Я заказала такси, так как тащить эти килограммы в автобусах и метро было мне не под силу.

Вернувшись домой, я почувствовала себя такой усталой и разбитой, что, приняв душ, завалилась спать, выпив снотворное. Вся неделя у меня на телевидении была забойная, что называется. В те времена каждый день был событийным, и все каналы едва справлялись с потоком информации, едва справлялись с той свободой, какая вдруг навалилась и захлестывала, накрывала с головой. Даже наша «культурная» программа, при всем стремлении остаться не политизированной, попала в общий шлюз слива всякого рода «дезы». Водонапор был громадный.

Дар от Крокодила оставался лежать посереди комнаты невостребованным. При всей моей угловатости мне удавалось обходить его осторожно, ни разу не споткнувшись. Я старалась не обращать внимания на какой-то тайный призыв или немой укор, исходящий от этого старого, добротного кожаного саквояжа, не решаясь открыть его, углубиться в изучение. Возможно, я интуитивно опасалась ответственности, догадываясь, что Крокодил возложил на меня некую миссию, с которой не мог, не хотел или не успел справиться сам.