Сейчас – не тогда. И я – не она.

Второе облегчение я испытываю, обнаружив, что мой чай до сих пор не остыл. На этот раз я не зависала здесь. Я направляюсь в свой кабинет и первым делом задергиваю жалюзи – не на что здесь смотреть, прежде чем зажечь настольную лампу. Я быстро набираю сообщение Фиби – прошу прощения за жесткость – и поскорее нажимаю на кнопку, посылая ей эту оливковую ветвь, пока не успела передумать. Потом открываю портфель, достаю свои записи, ноут и диктофон. Мне необходимо отправить несколько писем, так что можно надиктовать их прямо сейчас, чтобы завтра не тратить на них время.

Работа – мой якорь, и через полчаса я уже чувствую себя гораздо спокойнее. Все мысли о ней если еще и не улетучились из моей головы, то уж точно оказались засунуты подальше, в самый пыльный угол. Я погружаюсь в свои заметки по делу, а затем диктую письма, которые потом разошлет Розмари. Когда с этим покончено, на часах почти четыре утра, и мои глаза буквально горят. Несколько минут назад я была в полной уверенности, что еще только три. Время пролетает быстро, когда разрываешь брачные узы.

Я споласкиваю свою кружку и тщательно проверяю, чтобы все на кухне осталось в том же виде, в каком оно было, когда все отправились спать. Никому не нужно знать. Потом, когда в голубеющем предрассветном небе начинают петь птицы, я крадусь наверх и тихонько ныряю в постель рядом с Робертом, мысленно умоляя хотя бы об одном часе сна. Я закрываю глаза и проваливаюсь в небытие.

Спущенную шину я замечаю, только открыв водительскую дверь, которую более не загораживают переросшие розовые кусты. Роберт не выражает особых восторгов от необходимости выйти из дома в шесть утра, чтобы установить запасное колесо, но сделать это приходится. Я наблюдаю за его работой, притворяясь, что запоминаю, как и что нужно делать, и прекрасно сознавая, что любая проблема, имеющая хотя бы отдаленное отношение к механике, всегда будет ставить меня в тупик. Позор для всей феминистской повесточки.

– Кто-то сделал это специально, – резюмирует Роберт. – Посмотри сюда.

Я вижу повреждение. Он прав. Порез слишком ровный.

– Но зачем? Кому это понадобилось?

– Держу пари, это те детишки, что вечно шляются вокруг крикетной площадки. Мишель говорит, это кучка настоящих маргиналов. По крайней мере, шина спустилась, пока ты была дома. Серьезного вреда они не нанесли.

Серьезного вреда они не нанесли. Конечно, не ему же предстояло сесть за руль.

– Мне казалось, ты собирался настроить камеры, чтобы наблюдение велось и снаружи?

– Собирался. – Он отряхивает руки. – Я еще к этому не приступал.

– Как и ко всему прочему, – вырывается у меня сквозь зубы прежде, чем я успеваю остановиться. Кажется, этот понедельник – не лучшее начало недели в нашем домашнем мирке. Хвала Господу за мою работу, думаю я, забираясь в салон после взаимного дежурного «пока». Хвала Господу за нее.

Без спешки выезжая на шоссе, я размышляю: могли бы те юнцы с парковки сделать это? Пока я спала в машине? Или ночью. Мой адрес был в бумажнике. Они вернулись, чтобы еще разок до меня докопаться? Я вспоминаю о медсестре, что привезла мне бумажник. Ее лицо все время всплывает у меня перед глазами. Она выглядела столь же уставшей и всем по горло сытой, как и я. Родственная душа. Быть может, еще и одинокая. Я поеживаюсь при одной только мысли о том, как грубо повела себя с ней. Вероятно, это был ее последний добрый поступок на долгое время вперед.

Запаска слегка вибрирует, и я еще сильнее сбавляю газ, снова возвращаясь мыслями к поврежденной шине. Меня поражает внезапная догадка. Не Миранда ли это Стоквелл? Я ведь почти уверена, что это она поцарапала мою машину и оставила ту записку на ветровом стекле. Ей известно, где я живу? У нее неустойчивая психика, это очевидно из всех описанных Паркером инцидентов, которые мы представили суду. Сотни телефонных звонков, оскорбительные сообщения, ее заявления в полицию о похищении детей, проникновение в дом супруга и учиненный там разгром… Быть может, теперь она обратила свой гнев на меня? Как далеко она способна зайти? Это необходимо прояснить.