«Нет, сэр, проблем не возникнет», – сказал я кротко, прямо как барашек Мэри.

Макговерн снова промочил глаза платком, но Ральфу показалось, что на этот раз жест был скорее театральным.

– К двадцати трем годам, когда я ушел преподавать в общественный колледж Дерри, Боб научил меня всему, что я сейчас знаю о преподавании истории, и игре в шахматы. Он был великолепным шахматистом… он бы запросто обыграл этого хвастуна Фэя Чапина, вот что я тебе скажу. Мне удалось выиграть у него всего один раз, и то, в тот момент болезнь Альцгеймера уже начала есть его изнутри. После этого я с ним не играл.

Было еще кое-что. Он никогда ничего не забывал. Он помнил дни рождения и годовщины людей, которые его окружали, – он не посылал открыток, не дарил подарков, он просто поздравлял, желал всего самого хорошего, и никто никогда не сомневался в его искренности. Он опубликовал около шестидесяти статей по преподаванию истории и по Гражданской войне, он по ней специализировался. В 1967–1968 гг. он написал книгу, которая называлась Позже Лета, о том, что происходило после битвы при Геттисберге. Через десять лет он позволил мне прочесть рукопись, и я считаю, что это лучшая книга по Гражданской войне из всех, которые мне довелось читать, – единственная, которая может сравниться с романом Ангелы-Убийцы, написанным Майклом Шаара. Боб слышать ничего не хотел о публикации. А когда я спросил его, почему, он сказал, что если кто и должен понять его мотивы, так это я.

Макговерн помолчал, глядя на парк, который был полон золотисто-зеленого света и черных вкраплений тени, которые начинали двигаться и менять форму при каждом дуновении ветра.

– Он сказал, что боится публичности.

– Ага, – сказал Ральф. – Я понял.

– Может быть, это характеризует его лучше всего: он любил разгадывать большой кроссворд в Sunday New York Times перьевой ручкой. Я как-то подколол его на эту тему – обвинил его в высокомерии. Он тогда улыбнулся и сказал: «Билл, между гордыней и оптимизмом есть большая разница – я оптимист, вот и все».

– Так или иначе, у тебя уже есть общая картина. Добрый человек, великолепный учитель, острый ум. Он специализировался на Гражданской войне, а теперь он даже не знает, что это такое, не говоря уже о том, кто победил. Черт, да он даже имени своего не знает, и довольно скоро – на самом деле чем скорее, тем лучше – он умрет, понятия не имея о том, что вообще когда-то жил.

Мужчина средних лет в футболке Университета штата Мэн и драных джинсах, шаркая, прошел через игровую площадку, под мышкой у него был зажат мятый бумажный пакет, из тех, что выдают в магазинах. Он остановился около закусочной, чтобы изучить содержимое контейнера для мусора, авось найдется пара бутылок. Когда он наклонился, Ральф увидел темно-зеленую оболочку, которая окружала его, и более светлую веревочку, которая, колыхаясь, поднималась от его головы. И вдруг Ральф понял, что он слишком устал, чтобы закрыть глаза, слишком устал, чтобы захотеть не видеть этого.

Он повернулся к Макговерну и сказал: «С прошлого месяца я вижу вещи, которые…»

– Наверное, мне грустно, – сказал Макговерн, в очередной раз нарочито всхлипывая. – Только не знаю, из-за Боба или из-за себя самого. Разве это не мерзко? Но если бы ты знал, каким он был в те дни… ослепительным… пугающе ослепительным…

– Билл? Видишь вон того парня около закусочной? Который в помойке роется? Я вижу…

– Да, сейчас таких парней всюду полно, – сказал Макговерн, мельком взглянув на бродягу (который нашел две банки из-под «Будвайзера» и засунул их в свой пакет), потом он снова повернулся к Ральфу. – Ненавижу быть старым. Наверное, в этом все дело.