Он нравился людям, и «Друзья жизни» пользовались все большим уважением и поддержкой у широкой общественности. Они больше не швыряли кукол в окна клиники, да и вообще не использовали насилие в качестве аргумента, но проводили множество маршей «за» и соответственно контрмаршей «против», называли имена, потрясали кулаками и писали длинные гневные письма во все городские газеты. Проповедники предрекали вечные муки; учителя с трудом удерживали дисциплину в школах; с полдюжины молодых женщин, которые называли себя «Малышками гомо-лесбо в поддержку Иисуса», угодили в полицейский участок – за то, что прохаживались перед Первой баптистской церковью с плакатами ПОШЛИ ВСЕ НА ХЕР ОТ МОЕГО ТЕЛА. Один полицейский, пожелавший остаться неизвестным, сказал в интервью какой-то газете, что он очень надеется, что Сьюзан Дей внезапно свалится с гриппом или случится еще что-нибудь, что помешает ей приехать в Дерри.

Эд больше не звонил Ральфу, но зато двадцать первого сентября он получил открытку от Элен. Всего двенадцать ликующих слов, наспех нацарапанных на обороте:

«Ура, работа! Публичная библиотека Дерри! Выхожу со следующего месяца! Скоро увидимся – Элен».

Очень довольный и радостный – еще даже более радостный, чем в тот день, когда Элен позвонила ему из больницы, – Ральф спустился вниз, чтобы показать открытку Макговерну, но его не было дома.

Тогда Луиза… но ее тоже не было: может, пошла к подруге сыграть пару партий в карты, а может, поехала за покупками – к примеру, за пряжей, чтобы связать очередной платок.

Ральф был слегка раздосадован. Вот незадача: те люди, с которыми в первую очередь хочется поделиться хорошими новостями, почему-то всегда исчезают как раз в тот момент, когда ты буквально готов взорваться от переполняющей тебя радости. Размышляя об этой странной закономерности, он побрел к Строуфорд-парку и именно там и нашел Билла Макговерна, который сидел на скамейке у софтбольного поля, где буквально два дня назад закончился внутренний городской чемпионат, и плакал.

Возможно, «плакал» – сказано слишком сильно. Скорее тихонько пускал слезу. Макговерн сидел, зажав в кулаке носовой платок, и наблюдал за тем, как мама с маленьким сыном играют в мяч на первой базе площадки. Периодически он подносил платок к лицу и вытирал глаза. Ральф, который в жизни не видел, чтобы Макговерн плакал – даже на похоронах Каролины, – на пару минут задержался на подступах к полю, не зная, как поступить: все-таки потревожить Макговерна или потихоньку уйти, пока тот его не заметил.

В итоге он все же собрался с духом и пошел к скамейке.

– Привет, Билл, – сказал он.

Макговерн взглянул на него красными мокрыми глазами, вытер слезы и попытался улыбнуться.

– Привет, Ральф. Ты застал меня врасплох. Я тут немного расклеился, извини.

– Поздно. – Ральф присел рядом с Биллом. – Я уже все видел. А что случилось?

Макговерн пожал плечами и снова поднес платок к глазам:

– Да так, ничего особенного. Просто переживаю из-за парадоксов природы.

– А в чем парадокс?

– У одного моего старого друга – у человека, который принял меня на мою первую преподавательскую должность – случилась радость. Он умирает.

Ральф удивленно приподнял брови, но ничего не сказал.

– У него пневмония. Его племянница, я так думаю, сегодня-завтра отвезет его в больницу, и его, наверное, положат под капельницу. Только ему это вряд ли поможет: он умирает. И когда он умрет, я буду радоваться его смерти, и это, как я понимаю, меня больше всего и расстраивает. – Макговерн пару секунд помолчал. – Ты вообще ничего не понимаешь, правда? Ну, что я пытаюсь тебе сказать?