В одном из писем пришел не только плохо написанный текст с просьбой связаться с заключенной, но и ее фотография. Афанасий крайне советовал мне вступить с ней в переписку: это была постоянная читательница, проявлявшая глубокий интерес к мужской поэзии. На фотографии сияло премиленькое личико юной Анечки: улыбчивая молодая девушка лет двадцати, с мраморной кожей и румяными щеками, с зеленовато-голубыми глазами, непропорционально большими, пушистыми норковыми ресницами и длинной лебединой шеей. Ее темно– каштановые волосы были заплетены в две косы, отчего она напоминала школьницу. Я неделю разглядывал фотографию, и мне казалось, что от нее веет легким морским бризом и где– то далеко будто кричат чайки и волны приятно шумят, как пакеты из супермаркета, когда их мнешь.

– А за что она в тюрьме? – терзал я Афанасия.

– А вот напиши ей и проси, – он пытался отделаться от меня любыми силами и не ответил ничего конкретного ни на один вопрос.

Любопытство пересилило стыд, и я решился ей написать. Вместе с письмом я отослал свой первый сборник с автографом и коробку шоколадных конфет. Она ответила без промедления, изливала поток благодарностей и без всякого смущения поведала мне о том, за что сидит. Год назад она обчистила салон меховых изделий. Анечка всегда мечтала о норковой шубе, но ни первый, ни второй муж ее так и не купили (тут я насторожился, что двадцатилетняя девочка успела два раза побывать замужем, но успокоил себя тем, что эти два брака были, наверное, несерьезными и длинною в полгода). Анечка уверяла меня, что она развелась и у нее сейчас никого нет. В общем, салон потерпел убытки в девятьсот тысяч: две самые лучшие шубы Аня отложила себе, еще пять похуже продала. Ее вскоре поймали и упекли на несколько лет в женскую колонию как рецидивистку. В прошлом она крала дамские сумки с рынка, тырила золотые кольца в ювелирных салонах, ходила делать маникюр и не платила за него, после процедуры якобы уходя в туалет и сбегая. Она провела всех маникюрщиц в своем подмосковном городке, и тогда за красивыми ногтями пришлось наведываться в Москву, действуя по проверенной схеме.

Мне ее истории показались занятными и даже в какой– то степени романтичными. Ничего такого никогда не происходило ни в моей жизни, ни в жизни знакомых, даже самых отчаянных. Мы не жили на острие, мы никогда не рисковали и брали только проверенное разливное пиво не дешевле двухсот рублей за литр. Что уж там говорить о мелких преступлениях? В детстве я рвал цветы для мамы с общих клумб во дворе, злые бабки истошно орали на меня, высунувшись из окон, лили мне на макушку холодную воду: «Какой паразит растет. А ну уйди от моих бархатцев!». Это был мой адреналиновый потолок.

Она называла меня «козленочком», а я ее «шалуньей». Вместо постскриптума я заканчивал свои письма: «Фарту масти, ментам по пасти. АУЕ!». Я не очень понимал, что значит эта аббревиатура, и не был увлечен тюремной тематикой, но мне казалось, что Анечке это приятно. Мы переписывались несколько месяцев, и тут она объявила, что скоро «откинется с тюрячки» и пора бы нам познакомиться. Я не был уверен насчет встречи с преступницей, но, с другой стороны, в этом было что– то будоражащее и необычное. Женщина, претерпевающая лишения и насмешки сокамерниц, вынужденная есть тюремное хрючево и неустанно заниматься физическим трудом, нуждается в спасителе. Я шел в комнату свиданий и чувствовал себя героем. Чресла мои дрожали от предвкушения встречи с прекрасной женщиной. Я был молод, глуп и самонадеян, пресыщен короткими романами с московскими вертихвостками, которым шуба и счастье даны по праву рождения.