– В ме-га-по-ли-сах, – медленно произнес Савва Куницын, словно она была умственно отсталая или глухая. – Были такие огромные города. Размером с Новороссию.

– Не может быть! – не поверила Дора.

– Точно тебе говорю. Я книгу читал, там и картинки, и карты были, – закивал утвердительно Савва.

Дора двинулась дальше. Савва за ней.

– Они к тому же много заводов понастроили. Это такие большие дома с машинами, – объяснил старший помощник наместника, предвидя её вопрос. – Эти машины гудели, чадили. Люди нервничали и много болели, ага.

– А в писании сказано, что Бог их покарал за грехи и разрушение природы – творения Божьего – и наслал кару небесную, – возмутилась Дора.

Она даже кулаки сжала, готовясь сражаться за веру.

– Ну, да. Стресс и депрессию можно назвать карой небесной, – дипломатично согласился Савва.

– Люди тронулись умом, творили разные безумства – жгли, убивали, рушили и умирали в страшных муках. А потом в Новой Византии родился Иисус и вместо страшного суда, даровал им второй шанс на спасение души – научил людей жить без страха. Правда, это прекрасно? – добавила Дора, улыбаясь.

Савва не успел ответить.

– Ой, простите, христиане! – завопил школьник, врезавшийся во влюблённую пару.

Сокол Гром мгновенно спикировал с высоты, однако поразить цель не успел. Савва жестом остановил пернатого защитника.

"Свои. Не тронь!"

Савва Куницын приподнял мальчишку за воротник суконной курточки, потряс, да и отпустил. Что с ним ещё сделаешь?

– Беги на урок, шалопай, – крикнул старший помощник наместника, криво улыбаясь.

Ещё недавно и он вот также бегал на переменах, вырываясь из душного класса. До одиннадцати лет Савва Куницын ничем не отличался от остальных мальчишек. Драчливый, неугомонный, озорной, Савва не мог усидеть на одном месте. Шалил, а на завтра всё забывал, если не записывал в блокнот, как учили в новоросских школах. Ведение блокнота-памятника был основным предметом образования.

* * *

Митрополит Леонтий хворал. Ломило кости, ныли колени, сердце колотилось, как бешеное, изводя его вконец. Однако сегодня ему предстояло ехать по деревням и весям. Нужно было освятить новые храмы и провести несколько обрядов рукоположения.

Леонтий спустил с кровати опухшие ноги, встал, кряхтя, как утка, подошёл к столу, отпил из кружки кваса.

– Ничего не поделаешь, такая у меня служба – совершать благодать, – сказал он тяжко, с одышкой.

День прошёл в дороге, встречах, заботах, хлопотах, неудобствах. Леонтий переносил все тяготы с христианской улыбкой. Такая судьба, такая работа. Вечером перед золочёной повозкой митрополита и его свиты открылись ворота захолустного поселения Озёры.

– Господи Боже, дважды спаситель наш, прими молитву нашу и освящение сего храма, созданного для славы твоей, – привычно начал обряд освящения Леонтий.

После обряда, литургии и святой трапезы митрополиту совсем стало плохо. Пожелал он перед сном выйти в сад при храме. В этих захолустных Озёрах сказочная красота расстилалась вокруг – пели птицы, цвела сирень, а воздух был свеж, хоть ложкой ешь. Задышал Леонтий ровно, спокойнее забилось его старое, уставшее от забот сердце. Только в горле пересохло. Ему бы послать служку за квасом, а он, добрая душа, не захотел тревожить мальчика. Поднялся на больные ноги, да и пошёл к колодцу при храме. Зачерпнул в ведро немного воды, начал пить да чуть не поперхнулся.

– Дерьмо! – в сердцах крикнул митрополит. – Дерьмо, дерьмо, дерьмо!

Леонтий сплюнул, отер рукавом рясы язык. Как в колодце оказались какашки – то ли кошачьи, то ли беличьи, неизвестно. Весь день его прошёл в муках, с приступами острой боли, а под конец – на тебе, настоящая мерзость. Леонтий чертыхнулся и ушёл в покои.