– А ты приедешь ко мне?

Спросил и замер сам. Потому что в этот же самый момент понял, что это идиотская идея. И нет в ней смысла. Марина с детьми тут, на острове. И она. Но тут же разозлился сам на себя. Какого чёрта меня вообще это волнует?

– Скажи Марику, что я его здесь буду ждать по окончании обследования. Компенсация моего отсутствия.

Чтобы не было дороги назад. Потому что слишком много чести для одной конченой шлюхи, если я откажусь от своей семьи ради неё. Какими бы гвоздями она ни была ко мне прибита…какой бы болью эта связь не отдавалась во мне каждым напоминанием, каждой треклятой мыслью о ней.

– Хорошо.

Марина старается, но не может скрыть ноток радости, а во мне то самое чувство вины раздулось настолько, что кажется, ещё немного – и взорвётся, заляпав весь кабинет липкой противной смесью из отвращения к самому себе и тихой злости на неё. Злости за то, что я бы отдал не половину своей жизни, а все девяносто процентов, чтобы те же самые слова, ту же радость услышать от другой. От той, что плюётся ядом, который источает сам звук её голоса. От той, что жалит взглядом, беспощадно прожигает даже плоть своим презрением. До самой кости. пока не начинаешь задыхаться не только от боли, но и от вони собственного палёного мяса.

На том конце провода какое-то шуршание, звуки тихой борьбы, и я невольно улыбаюсь, зная, что через секунду услышу звонкое:

– Маааам, ну дааай…Пап, привет, я соскучилась. Когда ты приедешь домой?

– Ты сама приедешь к папе, малышка. И я тоже очень соскучился по тебе.

Он думал, что унизил меня…Смешно, но меня трудно было растоптать больше, чем он уже это сделал. Никто не знает на каком дне я побывала и какого жуткого и лютого дерьма хлебнула. Да. Я плакала, когда он вдирался мне в горло так, словно я последняя шлюха или резиновая кукла…но плакала не от боли, я плакала, потому что ему не нужно было применять ко мне силу…потому что, несмотря на то, что я мертвая, каждое его прикосновение могло меня воскресить и поднять из могилы, но он все же ее применил, жестоко ломая и показывая мне мое место у его ног. И самое ужасное – я его понимала. Мальчик, живущий в клетке и которого ставили на колени все, кому не лень, вынуждая выполнять команды, как зверушку, получил достаточно силы и власти, чтобы унизить дочку той, что причинила ему адскую и невыносимую боль. Но я вся соткана из боли, и большей ему уже никогда мне не причинить. Большей боли уже не бывает. Я живу ею и, пока дышу, во мне болит каждая клетка моего тела.

Он думал, что меня ломает после кокаина…нет, меня не ломало от синдрома отмены, меня ломало от понимания, что теперь я останусь наедине со всеми своими кошмарами, погружусь в свою адскую панику и безумную депрессию, от которой хочется выть раненой волчицей и мечтать поскорее сдохнуть. И я часами лежала с закрытыми глазами…зная, что он смотрит на меня. Я всегда чувствовала его присутствие очень остро, даже когда его не было рядом физически. Одного только не могла понять: если его ненависть настолько сильна, почему бы ему не убить меня сразу? Но это же мой Саша. Ему нравилось растягивать удовольствие и смотреть, как я умираю снова и снова, добивать словами, вспарывать мне ими вены снова и снова.

И мне было плевать на то, какую физическую боль он для меня приготовил, самой настоящей пыткой, оказывается, было видеть ненависть в его глазах. И каждое слово, выворачивающее наизнанку, полосующее старые шрамы, вскрывает незаживающие раны, как нарывы. А я истекаю сукровицей, кровью и корчусь от прикосновений моего палача, будто он полосует меня плеткой по голому мясу.