– Надеюсь, – буркнул тот мрачно. – Надеюсь.

Радостное возбуждение, с которым он ехал в Петербург, растаяло за пару дней. Переполненный постоялый двор был шумным и грязным. Кто-то все время кашлял и шмыгал носом, а по ночам было не уснуть из-за надсадного хрипа больного старика в углу. Золотистый ореол величественных зданий и широких проспектов быстро померк. Город всеми силами демонстрировал, как глубоко ему плевать на явившегося из глубинки мальчика. Строгие здания высокомерно нависали над ним, брезгливо дивясь его ничтожеству.

Великолепные дворцовые залы и пышные балы с разряженными вельможами, марширующие стройными рядами кадеты в алых мундирах, библиотеки, в которых полки ломятся от книг, так и остались в воображении. Его Петербург оказался городом бедняков, у которых нет денег даже на отдельную комнату. Городом попрошаек и тощих собак, скалящихся из подворотен. Городом снега, льда и пасмурного неба.

Каждый день они приходили в приемную, и каждый день ответ был тот же: прошение рассматривается. Сколько еще ждать? Не знаем. Почему так долго? Таков порядок.

Один писарь удосужился-таки сообщить, что директор училища в конце того года скончался, а новый еще не назначен, поэтому дело затягивается, а раз регламента, требующего дать ответ в такой-то срок, нет, затягиваться оно могло бесконечно.

Надежда стремительно таяла, превращаясь в скелет себя прежней. Кожа обвисала на костях, все острее торчали ребра – прямо как у него с каждой неделей на постоялом дворе. Деньги утекали сквозь пальцы, хотя все траты были ужаты до предела. Пища становилась все скуднее – он и не верил уже, что когда-то ел три раза в день.

– Ничего, – бормотал отец. – Весной потеплеет, зимнюю одежду продадим.

Весна растопила залежи снега, обратив их в противную слякоть, но ничего не сделала с ледяным комом, поселившимся у него в груди и с каждым днем морозящим все сильнее.

Вся затея казалась чудовищной ошибкой. Нужно было слушать отца, нужно было оставить нелепые мечты и искать счастья на проторенных дорогах. Разве в Москве не нашлось бы людей, знавших о бесах? А здесь их никто не ждал. И самое худшее – он сам заварил эту кашу, да еще и отца в нее втянул.

От кипящей беспомощности тошнило.

Когда под кожу набивалась тьма, бессилие сменяла ярость: почему он должен это терпеть? Почему должен дрожать под тонким покрывальцем, ежась от кусачих сквозняков? Питаться скудными крохами? Смотреть, как чахнет и бледнеет отец, а Иван кашляет все надсаднее? И это все, пока за стенами дворцов и особняков смеются и танцуют лоснящиеся от благополучия кавалеры и дамы в пышных платьях. Все они веселятся, или спят, набив брюхо, или… Или считают мух на рабочем месте вместо того, чтобы рассмотреть одно-единственное прошение!

«Убей их, – вкрадчиво шептала тьма, – Убей их всех. Разрушь все. Ты сможешь. Я помогу».

Он до крови кусал губы, а когда становилось совсем невмоготу – на цыпочках выскальзывал из комнаты и задним ходом юркал в промозглую ночь. Искал безлюдный переулок и там уже молотил кулаками по глухим стенам. Кровь с разбитых костяшек отмывал снегом, а наутро лгал отцу, что кожа потрескалась от мороза.

Деньги, вырученные с продажи одежды, закончились через несколько недель. Нового директора назначили еще в феврале. Они видели его по утрам, когда выходили в свой молчаливый дозор к зданию корпуса – показаться на глаза, напомнить о себе. Но генерал Мелиссино, статный мужчина с длинным одутловатым лицом, большим носом и маленьким ртом, каждый раз смотрел на них так, будто видел впервые.

– У него, наверное, очень много дел, вот руки и не дойдут никак, – пыхтел отец, но на дне его глаз засело угрюмое обреченное выражение.