И не затем ли он приехал в Иерусалим, чтобы найти какую-то внутреннюю опору, чудесно преобразиться и стать другим, новым собой, человеком, с которым можно жить дальше? Не затем ли приехали сюда все эти тучные стада паломников, страждущих благодати? И стоило ли так долго и так издалека плыть, лететь, без устали шагать?

Вряд ли мы достойны чьих-то усилий. И отнюдь не по легкости или тяжести грехов, а по ничтожности своей и криводушию, из которого впоследствии выходит криводелание. Измельчал человек. Кто может одеться «светом яко ризою»? Кто способен, как Фауст, продать свою душу дьяволу и стать задачей, достойной Бога? По-настоящему мы не интересны ни тому, ни другому. По большому счету, мы не интересны даже самим себе.

Получается, все напрасно?

Может быть и напрасно. А может и нет. Великое оправдание веры, если, конечно, она нуждается в оправдании, – в надежде, а все, что дает человеку возможность надеяться, должно иметь право на существование. Лишить его надежды значит похоронить заживо. Никто, за очень редким исключением, не хочет быть похороненным заживо. Среди его знакомых таких нет. Кроме разве что одного…

Трудно поверить, но еще месяц назад он был таким исключением. С ним случилась вполне обыденная, прозаическая вещь – в какой-то момент в нем иссякла воля к жизни…

– Что-то никого из наших не видно, – сказал он, чтобы прервать затянувшееся молчание.

– Как же! Отец Георгий в двух шагах от нас, – возразила глазастая послушница. Он пригляделся и правда – сельский батюшка исправно молился, прислонившись плечом к выступу в стене, на котором стоял зычный грек, то и дело громогласно восклицавший:

– Аксиос!

Он был похож на Прометея, подкачавшегося в тренажерке, чтобы бицепсом и дельтовидной мышцой простертой превзойти Геракла. Но пафос его выглядел здесь естественно и не вызывал отторжения.

– Что означает это слово? – спросил он.

– Аксиос по гречески достоин, – охотно пояснила сестра Екатерина. – Это возглас архиерея, который совершает рукоположение новопоставленного дьякона, священника или епископа. Здесь имеется в виду, что каждый из нас должен быть достоин благодати…

Это был самый трудный, мучительный для него вопрос. Наверное, с самого основания храма, возведенного царицей Еленой в VI веке и с тех пор отмеченного благодатью, здесь не было человека более случайного. Он не чувствовал себя ни званым, ни избранным, ни гонимым, ни отверженным. Каким-то каликой перехожим, неизвестно откуда взявшимся. «А вдруг этот самый огонь действительно не сойдет? Из-за меня…», – с веселым ужасом подумал он.

11.35 по Иерусалимскому времени

Увлекшись разговором с послушницей, он не заметил, что в приделе, где они дрейфовали в толпе паломников, появились новые лица. Он осмотрелся и в двух шагах от отца Георгия увидел Юлию Николаевну Савраскину, сотрудницу благотворительного фонда «Радость», мать троих детей. Это была миниатюрная, весьма миловидная женщина с чуть кривоватыми ножками, совершенно очаровательной улыбкой и не менее очаровательной попкой (часто это в женщинах счастливо сочетается). К ее облику идеально подходило все лучезарно-солнечное, плавно-закругленное, уменьшительно-ласкательное. Близко знающие ее люди к ней так и обращались: «Юленька, солнышко!»

В самолете она летела рядом с представителем творческой интеллигенции – писателем Орестом Крестовоздвиженским (это была, наверное, его не настоящая фамилия, а псевдоним). Он входил в ассоциацию творческих союзов, объединяющую, по его словам, бездарных провинциальных журналистов, непризнанных поэтов и бесталанных прозаиков, а также вполне посредственных художников, композиторов и архитекторов.