– Я уже была, – отрываюсь от папы, и иду на кухню. – Все со мной в порядке.

Еще одна ложь. В клинике я не была, и идти туда не собираюсь.

Как отъявленная прогульщица позвонила, и сказалась больной. Глупо, но как же мне это надоело: клиники, анализы, правильное питание.

Забыться бы.

Да только плохо это заканчивается, судя по прошлому разу, за который я себя корить буду всю оставшуюся жизнь. Любимый муж, нелюбимый – а верность я ему обещала.

И, как всегда, солгала.

– Пап, может ты с Тимуром поговоришь? – решаюсь я поднять больную тему. – Он ведет себя глупо, отказываясь сдавать анализы. Я здорова, а вот он, возможно, нет.

– А сама что?

– Меня он не слушает, – отмахиваюсь от вопроса также, как Тимур от любых моих слов отмахивается.

Право же, зачем прислушиваться к жене? Да еще и карикатурной, как я: к блондинке и художнице.

Узнают – засмеют. А то, что не зазорно мужчине проверить свое здоровье, будучи жителем двадцать первого века – это очень умно, да.

– Я постараюсь убедить Тимура, – как всегда тихо и незаметно отвечает отец.

Не убедит. Но попытаться стоит.

– Ты счастлива с ним, милая?

Нет! Нет, папа, я не счастлива с Тимуром!

Вот только сама не понимаю, что мне нужно. Муж не бьет меня, прямо не оскорбляет, дарит дорогие подарки. В деньгах отказа нет, как и в капризах, на которые Тимур сквозь пальцы смотрит. Художка для него такой-же каприз, как и сумка Биркин.

Блажь.

– Да, я с ним счастлива, – кладу ладонь поверх отцовской, желая успокоить. – Тимура я люблю, как и он меня. Не переживай.

– Не могу, ведь ты моя дочь, – смеется папа, и кивает на остывающий чай. – Пей.

Оглядываю отца с затаенной болью в сердце: как же он постарел, а ведь ему всего сорок лет. Младше Тимура почти на десять лет, но выглядит намного старше.

А все из-за меня. И мама из-за меня заболела так, что неделями с кровати не встает.

– Пап, – снедаемая чувством вины гляжу на его подрагивающие пальцы, которыми он неуверенно держит ложку, – прекращай это. Я в безопасности, больше меня никто не тронет. Хватит… пожалуйста, хватит. Это невыносимо.

– Вика-Вика, вот будут у тебя дети – поймешь.

Если будут.

Хотя, даже мне, бездетной, дыхание перехватывает, когда я представляю, что моего ребенка похитили также, как меня девять лет назад.

Два долгих дня в комнате размером в восемь квадратных метров. До сих пор перед глазами желтые обои, ссохшиеся у белой двери, мерзко воняющий матрас, брошенный у батареи, и черная мужская куртка вместо одеяла.

И окно, заклеенное малярным скотчем во множество слоев, который я отдирала. И когда справилась, увидела стену, и выла от отчаянья.

… а затем меня освободили люди Тимура, с которым папа был дружен.

– Может, и пойму, но… Боже мой, неужели все это из-за какого-то клочка земли на Урале? – повышаю голос, и отец прижимает палец к губам. – Прости, я потише буду. Пап, я там даже не была. Почему ты не продал ту землю? Мы бы и сами тогда копейки не считали, и не боялись бы собственной тени.

– Детка, это невозможно, – разводит папа руками. – Тот клочок земли, как ты выразилась, золотая жила. И всем выгодно, что она у меня находится во владении – я ничего не добываю, и владею землей лишь по бумагам. Но если бы я выставил ее на торги…

Началась бы война, да.

И каждый бы хотел забрать землю себе. А пострадали бы мы.

Итак-то, находились наглые и борзые – те, что похитили меня, требуя отдать им либо наши несуществующие богатства, либо землю.

Землю, которую Тимур прибрал к рукам, обещая отцу защитить меня.

– Сегодня к нам приедет Ратмир, – заявляет Тимур, когда я приезжаю домой.

– Твой сын? Замечательно, – улыбаюсь мужу, внутри виной терзаясь за вранье. – Наконец-то я с ним познакомлюсь! Тимур, ты давно должен был пригласить мальчика к нам.