В восточной стороне серая полоса над крышами светлела, лениво расплываясь по небу зеленой лужей. Сквозь неяркую зелень скудно просачивались розоватые зоревые краски. Внизу, в теснине улиц, ночная вязкая мгла держалась еще долго; блеклый, нищенски бедный на цвета рассвет, с трудом одолевая ее, обозначил робкое, чуть заметное движение людей.

Из ворот осторожно выкатывались тележки и коляски. Их подталкивали люди – по двое, по четверо, целыми семьями. Они выезжали из переулков на главную магистраль – Садовое кольцо – и двигались к вокзалам, к шоссе, ведущим из города на восток, одетые и оснащенные для дальней дороги, в неизвестность…

Утром в штаб батальона были доставлены первые задержанные. Петя Куделин выдвинул винтовкой к стеклянной перегородке высокого, плечистого парня, обсыпанного с головы до ног чем-то белым; волосы его, брови, ресницы казались седыми. Парень нагнулся, заглянул в окошечко, и я увидел его широкий подбородок, ощетиненный жесткими, давно не бритыми волосами.

– Товарищ капитан, – доложил Петя Куделин торопливо, неустойчивым от волнения голосом, – этот гражданин вместе с другими такими же взломал дверь в магазине на улице Красная Пресня. Я сам видел, как он ломом срывал замок. А потом вышел из магазина с мешком муки на горбу. Тут мы его и схватили… Толпу мы разогнали, магазин снова заперли, у двери я оставил бойца для охраны. – И добавил тише: – Маленько постреляли вверх, товарищ капитан. Для острастки…

Я утаил улыбку: Пете наверняка захотелось пострелять не столько по необходимости, сколько от нетерпеливого желания «пальнуть».

– Хорошо, Петя, молодец! – похвалил я.

– Разрешите идти?

– Иди. Не очень нажимай на стрельбу… Понял?

– Понял, товарищ капитан, – ответил он. – Что делается на улице! Вы бы взглянули…

Куделин убежал к своей группе… Разговаривать через окошечко было неудобно, и я вышел из-за стеклянной загородки в зал. Задержанный парень отряхивался, сбивая с рукавов, с плеч синего бостонового костюма мучную пыль.

– Почему не на фронте? – спросил я, глядя в его густо припудренное мукой небритое лицо.

– У меня бронь, – ответил он хмуро.

– Почему же не на работе?

– Я три недели вкалывал без выходных, и вот дали.

– Где вы работаете?

Парень помедлил, исподлобья глядя на меня.

– На заводе… имени Карла Либкнехта.

– Но ведь завод эвакуирован, – сказал я наугад, не зная, есть ли такой завод вообще.

– Я был болен, – пролепетал задержанный невнятно. – Скоро должен уехать…

Я понял, что он врет.

– Вам дали выходной для того, чтобы вы взламывали магазин? Войска на фронте истекают кровью, а вы здесь бесчинствуете и других подбиваете.

– Люди сами сбежались… Все равно немцам все достанется…

Я почувствовал, как от лица у меня отлила кровь. Я мог застрелить его тут же!.. Усилием воли я подавил в себе ярость, отвернулся и сказал как можно спокойнее:

– Часовой, проведите гражданина во двор.

Прокофий Чертыханов все это время разговаривал с тщедушным человечком в длинном, почти до пят пальто.

Сквозь пальто проступали лопатки на сгорбленной спине; лысоватая голова не покрыта – шапку мял в руках, над ушами седыми клоками торчали волосы, впалые щеки перечеркнуты морщинами, и весь он напоминал старого раскрылившегося грача. В углу были свалены его чемоданы. Человечек в чем-то убеждал Прокофия, сильно размахивая руками. Я слышал, как Чертыханов, нагнувшись к нему, спросил:

– Сколько дадите?

Задержанный приподнял палец и ответил таинственным голосом:

– О! Столько, что вы всю жизнь можете потом только прирабатывать, но не работать…

Чертыханов восторженно свистнул, хитро подмигнул старику и зацокал языком от соблазнительного будущего.