– Взвод занимается изучением расположения города, – доложил он.

Чертыханов взглядом показал мне на бойца, стоявшего за спиной Кащанова. Я тронул лейтенанта за плечо, он сделал шаг в сторону, и передо мной очутился боец, молоденький и хрупкий, с неоформившимися плечами и тонкой шеей; волосы у него мягкие и белые, нос в веснушках, на губе нежный цыплячий пушок. Я видел его впервые, в строю его не было. Он изредка сдержанно всхлипывал и размазывал по щекам слезы.

– Как ваша фамилия? – спросил я.

– Куделин, – прошептал боец.

– А зовут как?

– Петя… Петр Куделин.

– Сядь, Петя, – сказал я.

Куделин привычно сел за парту, из-за которой, должно быть, недавно встал: надо было идти на фронт. Я присел рядом.

– Почему ты плачешь?

– Так, ничего, – ответил он, не поднимая глаз.

– А все-таки?..

Лейтенант Кащанов опустился на соседнюю парту и обернулся к нам.

– Он бегал к себе домой. Прибежал, а дома нет – одни развалины.

– Кто оставался дома, Петя? – спросил я. – Родители погибли?

Петя Куделин пошевелил дрожащими губами:

– Родители умерли, когда я был маленьким. Я с бабушкой рос… Старенькая она была. Сперва ходила в убежище, а потом перестала. Дом деревянный… Бомба угодила прямо в середину, разворотила все… Пожарные бревна растаскивали…

– Бабушку нашли? – спросил Чертыханов.

– Нет еще, – ответил Петя. – Я не стал дожидаться: а вдруг ее раздавило совсем? Я боюсь… Глядеть на нее боюсь. Я мертвецов боюсь.

– Это бывает, Петя, – сказал Чертыханов, утешая. – Привыкнешь. На войне насмотришься. Ничего страшного в этом нет. Те же люди, только не дышат. Вот и все.

Куделин с испугом отодвинулся от ефрейтора, поглядел на него изумленно и с замешательством: как это он так безбоязненно об этом говорит, – по-детски, всей ладошкой, стер со щек слезы. Я взглядом пригрозил Чертыханову, но тот, пожав плечами, сказал:

– А что? Он не маленький.

Я заметил, как разволновался и побледнел Браслетов, слушая Куделина, ему как будто стало душно, и он расстегнул ворот гимнастерки.

– Где ты живешь? – спросил он. – Где твой дом?

– Недалеко отсюда, – сказал Петя. – У Павелецкого вокзала. В переулке у Коровьего вала.

Браслетов распрямился, страх округлил его глаза.

– Я на минуту отлучусь, позвоню. Это рядом с Серпуховской! – шепнул он мне и метнулся из класса.

Петя Куделин сидел, понурив голову, жалел бабушку и думал, должно быть, о своей сиротской доле, об одиночестве, а слезы, накапливаясь на ресницах, отрывались и падали на парту, и он растирал их локтем.

Я положил руку на узенькие его плечи.

– Война, Петя. Бабушку теперь не вернешь. Теперь семья твоя здесь, среди нас. Скорее становись солдатом. Не сегодня завтра вступим в бой…

Куделин угрюмо молчал, шмыгал носом и изредка кивал головой, белой, с вихром на макушке.

– Назначьте Куделина командиром группы, лейтенант, – сказал я командиру взвода Кащанову. – Москву он знает и в случае чего провести людей к назначенному пункту сумеет. Сумеешь?

– Да, – сказал Куделин, вздохнул и пошевелил плечами, как бы сбрасывая с себя, со своей души обременительный груз. Он даже с интересом взглянул в сумеречный угол класса, где Чертыханов, собрав вокруг себя бойцов, что-то рассказывал приглушенным, с хрипотцой голосом. Там уже возникал сдержанный хохоток.

Вернулся Браслетов с порозовевшими, в пятнах щеками, но усталый и расслабленный, точно перенесший изнурительную болезнь. Он вытирал платком горячий лоб и шею.

– Все в порядке пока, – негромко произнес он, приблизившись к нам. – Бомба разорвалась совсем рядом, выбило стекла. Я сказал, чтобы Соня вообще переселилась в бомбоубежище. – Он погладил Куделина по волосам и подбодрил с излишней воинственностью: – Мужайся, солдат. Будем мстить фашистам и за твою бабушку.