– Ничего себе, крючок сделал. – Жора постучал пальцем по листку, на котором охранник нарисовал схему. – И как же мне ехать отсюда?

Дождавшись человека, желающего с ним общаться, а не пролетающего мимо со снисходительным кивком, охранник с удовольствием передал листок Жоре.

– Держи. А сколько ты на въезде дал? – Вопрос был задан равнодушным тоном охранника.

– Ничего не давал. – Жора внимательно смотрел на схему. Ему профессионально берущему чаевые, не хотелось выдавать собрата по взяткам. – Я просто так заехал. Сам через забор перепрыгнул. Спасибо тебе за внимание.

Пожав руку охраннику, Жора вышел из здания. Боясь замёрзнуть, он в три прыжка сбежал со ступенек, и оказался у машины.

– Эй! – Охранник у входных дверей улыбался. – А автомобиль ты в руках держал, когда через забор лез?

– Нет, – Жора открыл дверцу. – Она сама перепрыгнула.

Утром не хотелось вставать из больничной кровати, шевелиться и вылезать из-под тёплых одеял. Но заснуть всё равно бы не удалось. Нина в ожидании моего братца Толика копошилась с пакетами, укладывая вещи.

Встав, я увидела над раковиной заново повешенное зеркало, без энтузиазма взглянула в него. Радости отражение не доставило. Синяк расцветился дополнительными желтыми и зелёными оттенками, нижние веки подчёркивались фиолетовыми разводами. До распухшей переносицы было больно дотрагиваться, затылок глухо болел.

Зашедшая главврач Антонина Георгиевна привычно оглядела моё лицо, нажала на переносицу, отчего я заскулила обиженным щенком.

– Прекрасная картина срастания, – констатировала врач. – Приятно видеть. И вообще, ты Маша, в рубашке родилась. А уж как твоя сестричка Аня появилась вовремя с кровью, которой у нас хронически не хватает. В общем, выдюжишь.

Врач похлопала меня по плечу, и эхо похлопования отдалось в зарастающих рёбрах и внизу пустого теперь живота.

Антонина Георгиевна вышла, и я прилегла на кровать, успокаивая потревоженное болью тело.

Вот когда показывают по телевизору мордобои, они же, киношники и телевизионщики дурят людей! Это же так больно! Мордуют и мордуют друг друга, да ещё со смачным звуком, да по одному и тому же месту по пять-шесть раз. Дать бы такому режиссёру-постановщику три раза по башке, пусть ощутит на себе всю силу своего, извиняюсь за выражение, искусства.

Я бы ещё лежала и жалела себя, до выписки оставалось несколько часов, но неожиданно в палату ввалилась тётка в распахнутом запятнанном тулупе. Под тулупом топорщилась расстёгнутая вязаная кофта, под ней трикотажное платье модели «муж меня бросил тридцать лет назад».

На голове женщины пестрел разноцветный платок, второй серый пуховой, размером со столовую скатерть, она держала в правой руке. Тут тётку кто-то подтолкнул сзади и в палату, цокая по линолеуму копытцами, вошла здоровенная коричневая свинья. На толстой шее сверкал собачий ошейник в гранёных металлических заклёпках.

– Вот, – сказала тётка, глядя на меня и вытирая рукавом лицо. – Отдаю, меня зовут Полина. Откупиться у меня денег нет, а Хавронья у меня самое ценное, пусть теперь будет оторвыщь.

– Да вы что? – Я взмахнула обеими руками, с пальцами в гипсе. – Вы о чём?

Свернув на рукаве тулупа серый платок, чтобы он не волочился по полу, женщина облегчённо вздохнула.

– Хавронью тебе, Маша, отдаю. Буквально отрываю от сердца.

«Оторвыш» уселась на попу, вернее, задницу, и с любопытством оглядывалась. Я признала в хрюшке ту самую особу, что приходила к нам под окно больницы.

– Куда я её дену? В хозяйственный магазин?

Тётка меня не слушала. Она села на корточки и поцеловала свинью во влажный пятачок.