Что касается Брехта, то он старается, как может, отыскать смысл в российской культурной политике, размышляя о нуждах национальной политики в России. Но конечно, это не мешает ему признать, что избранная теоретическая линия ведет к краху всех наших усилий за последние двадцать лет. Как ты знаешь, его переводчиком и другом был Третьяков. Скорее всего, его уже нет в живых>212.
Упоминание «всех наших усилий за последние двадцать лет» перекликается с «последствиями верности тому, что объединяет нас» из письма к Адорно. Период времени указан отнюдь не случайно. Беньямин говорит о конце Первой мировой войны, о надеждах, зародившихся с Октябрьской революцией и о текстах тех лет, таких как его собственный ранее упомянутый политический трактат «Критика насилия» (1920−1921), где он выступал против парламентаризма и превозносил всеобщую забастовку как революционный метод. Ощущение отброшенности на обочину обнажало общие для Беньямина и Брехта моменты и повышало значимость их дружбы.
Хоркхаймер, поинтересовавшийся политическими взглядами Брехта, получил от Беньямина точные сведения.
В Париже я часто задавал себе Ваш вопрос – не мне Вам это говорить. Хотя я был до некоторой степени уверен в том, какой ответ подскажет мне пребывание здесь, я не был уверен в том, до какой степени это проявится и с какой точностью. Для меня было очевидно, что наши затруднения в рассмотрении Советского Союза будут особенно велики для Брехта, чья публика – московский рабочий класс.
Фото из следственного дела Сергея Михайловича Третьякова. 1937
Беньямин использовал заметки в своем дневнике для рассказа о взглядах Брехта. Он также сообщил Хоркхаймеру о вероятной казни Сергея Третьякова. Сотрудники Института, Беньямин и Брехт все еще соглашались, что «Советский Союз можно рассматривать как державу, чья внешняя политика не определяется империалистическими интересами, а значит, является антиимпериалистической».
Вы, думаю, можете согласиться с тем, что мы сейчас хоть как-то, пусть с огромными оговорками, все еще рассматриваем Советский Союз как проводника наших интересов в будущей войне и в задержке её начала. Однако это самый дорогостоящий агент из всех возможных, поскольку нам приходится платить ему жертвами, угрожающими нашим собственным интересам; спорить с этим Брехту в голову не придёт, в равной степени он сознаёт, что сегодняшняя власть в России – это автократия, со всеми её ужасами 94.
В письме от 1 мая 1939 года Гретель Адорно спрашивала Беньямина о слухах, что Эйслер и Брехт отказались «подписывать обращение с единственной целью восхваления Сталина»>213. Неизвестно, что имелось в виду, но так или иначе отказ не был сюрпризом для Беньямина, ответившего из Понтиньи: «Я нисколько не удивлен твоими новостями о Брехте. Еще прошлым летом я понимал его отношение к Сталину»>214.
В момент величайшей опасности Беньямин вспоминал об общности, связанной с сущностными моментами: эстетической, политической и философской необходимостью, а не с тактическими или партийно-политическими расчетами. Круг независимых личностей, вовлечённых в художественное в Веймарской республике, не был широк – это была «небольшая, но исключительно значимая авангардная группа», по словам Беньямина; под угрозой губительных для эмигрантского бытия раздоров люди этого круга снова стали сближаться. Беньямин видел в этом вызов к объединению избранных. В июле 1938 года он написал Фридриху Поллоку, что собирается передать Брехту новый выпуск «Журнала социальных исследований», восхитивший его как «особо впечатляющее проявление работы, стандартов и организации Института». «У меня сложилось впечатление, что растущее давление реакции, ощущаемое им [Брехтом] и всеми нами, со всех сторон света, так значительно уменьшает круг подлинной интеллигенции, что однажды это неминуемо приведет к её объединению»