Беньямин писал Китти Маркс-Штейншнайдер об обретении «самого доброго гостеприимства». Прожив в Сковсбостранде четыре недели, он так описывал свое интеллектуальное положение:
Я бы многое отдал, чтобы Вы могли хоть раз заглянуть в мою комнату. Я обитаю здесь как в келье. К этому понуждает не обстановка, но обстоятельства моего пребывания здесь. Несмотря на крепкую дружбу с Брехтом, я стараюсь работать над проектом в полном одиночестве. В нем содержатся вполне определенные моменты, неприемлемые для Брехта. Я достаточно долго дружу с ним, чтобы сознавать это, и он достаточно внимателен, чтобы уважать мою позицию. Итак, все идет отлично, но не всегда легко оставлять за пределами бесед то, что занимает изо дня в день>206.
В тот же день, в письме Гретель Адорно, Беньямин жаловался на то, что рядом нет разделяющего его взгляды человека, в то же время добавляя: «Я чувствую благотворное действие понимания, с которым Брехт относится к моему уединению»>207. Беньямин хоть и старался помалкивать о содержании работы о Бодлере, но все же обсуждал эту тему с Брехтом, чьи заметки подчеркивают разницу их позиций>208. С другой стороны, видимое отсутствие интереса Беньямина к роману о Цезаре могло смутить его автора. Нехарактерную сдержанность можно объяснить занятостью: Беньямин писал Адорно, что «не прочел практически ещё ничего из “Цезаря”», так как «во время работы не может читать ничего постороннего»>209. Беспокойство Брехта проявилось уже после отъезда Беньямина в пунктуации письма Маргарет: «Жаль, Вы так и не рассказали мне подробно, что думаете о “Цезаре”. Вы вообще дочитали ли его до конца?????»>210
Беньямин так и не сумел выразить одобрение, достаточное, чтобы Брехт вернулся к работе над романом, прерванной «Галилеем». Замысел тематически и философски находился в точке пересечения их интересов, поэтому недостаток внимания со стороны Беньямина мог обескуражить Брехта. Запись в его «Дневнике» от 26 февраля 1939 года звучит обескураженно. Беньямин и Штернберг, «рафинированные интеллектуалы», «не поняли [романа] и настоятельно советовали добавить побольше человечности, побольше от старых романов!»93
В конце поездки Беньямин попытался резюмировать характер своих отношений с Брехтом, давая объяснение их разногласиям и одновременно поясняя положение Брехта в эмиграции. Это было сделано в письме Адорно, чье отчужденно-прохладное отношение к Брехту не могло не повлиять на аргументацию и, возможно, даже придало ей определенное направление. Однако сравнение с дневниковыми записями и письмами другим адресатам показывает его искренность:
Чем естественнее и непринужденнее нынешним летом я чувствовал себя с Брехтом, тем более обеспокоенным его покидаю. В общении, которое в этот раз было гораздо менее проблематичным, чем обычно, я вижу признак его растущей изоляции. Я не хочу полностью исключать более простое объяснение фактов – изоляция уменьшила его удовольствие от излюбленных провокационных уловок в беседах; однако, вернее видеть в его растущем отчуждении последствия верности тому, что объединяет нас. Учитывая его теперешнее положение, ему еще придется столкнуться, так сказать, лицом к лицу с одиночеством долгой свендборгской зимой>211.
Одиночество Брехта перекликалось с одиночеством Беньямина, чье сотрудничество с Институтом социальных исследований летом и осенью подверглось серьезным испытаниям: сначала предложение переработать работу о Бодлере оставалось без ответа на протяжении нескольких недель, потом оно было отклонено. Прямо-таки отчаянно – и в конечном счете безуспешно – Беньямин пытался преодолеть неблагоприятные обстоятельства, выступая посредником между Брехтом и Институтом. В письмах Теодору и Гретель Адорно, а также Фридриху Поллоку и Максу Хорк хаймеру, возглавлявшим Институт, он сообщал сведения, способные поколебать их недоверие к политической позиции Брехта. Так, в пространном письме Гретель Адорно от 20 июля 1938 года он пишет: