– И что теперь? – спросила Лизавета Петровна Галину.

– Теперь работа поедет в МГУ. Мне уже сказали, – сказала Галина, расставляя чашки. – Очень бы хотелось, чтобы со мной поехал отец. Это возможно? Как Вы думаете?

– Надо запастись медикаментами в дорогу. Подлечиться. Когда вы собираетесь ехать? – спросила Мячикова.

– В мае.

– Май – тяжелый месяц для астмы. Как вы себя чувствуете в это время.

Глядя друг на друга, отец и дочь молчали, словно раздумывая что ответить.

В прихожей зазвонил телефон.

– Это вас, – обращаясь к Мячиковой, сказала Галина, поднося Лизавете Петровне трубку.

– A-а, очень хорошо, – сказал женский голос в трубке. И Мячикова узнала Серафиму. – Лизавета Петровна, вы когда освободитесь?

– Очень скоро. Уже почти свободна.

– Тогда сразу на подстанцию. На вас тут жалоба пришла. Будем разбираться.

– Ясно. – Лизавета Петровна понимала, что не приехать она не может, раз ее зовет Серафима.

Она – бывший председатель бывшего местного комитета. И хоть практически на станции никаких профсоюзов реально не существует, всеми карательными мерами по-прежнему заправляет Серафима. Сначала она поговорит о звездах, потом, как бы ненароком, ввернет модное словечко «карма», потом посидит, посидит и вспомнит какого-нибудь найденного высоко в горах полуживого йога и обязательно приведет пример из его жизни, рассказанный им самим. Доктору уже и деваться некуда. Так обыкновенен и мал покажется он сам себе по сравнению с этим йогом. И тогда уже, не возражая и думая только об одном – чтобы поскорее иссякла вся эта демагогия, он согласится со всем.

– Жаль, – сказал профессор, когда Мячикова отдала трубку Галине и, пристально глядя на Лизавету Петровну, добавил: – Наверное, это очень важно, раз вам надо так срочно ехать. Но вы приезжайте, приезжайте. Мы будем вести с вами химические разговоры. Не расстраивайтесь. Все – суета сует.

У самой двери Лизавета Петровна оглянулась. Он сидел на кровати в своем синем свитере, в котором не было ни грамма шерсти: на шерсть у него была аллергия. И она знала, что свитер этот Галина привозила ему из Москвы. Он сидел, облокотившись на решетку кровати, и эта решетка придавала ему, всему его облику, какой-то виртуальный смысл, потому что то, что он говорил, оставалось где-то за ней.

Шагая по лестнице вниз, Лизавета Петровна словно видела свое лицо. Она знала: на нем так отчетливо отражается и хорошее и плохое. Потом она подумала о жалобе, свалившейся на нее неизвестно откуда, – и Серафима, и ее полуживой йог возникли в сознании и шли с ней вместе по лестнице вниз, каждую минуту напоминая, что они рядом.

«Может, теперь уже другого йога нашли? Может, что-нибудь новенькое расскажет?», – пронеслось в голове. Но образ самой Серафимы не уходил. Мячикова представляла себе ее трескучий голос, маленькие серые глазки, ее кипучую деятельность, которую она разовьет в связи с этой жалобой. А поскольку она сама решить никогда и ничего не может и во всем сомневается, то в процесс будет вовлечена вся праздношатающаяся по подстанции медицинская общественность, включая заместителя Главного врача по организации и тушению фейерверков. И чем больше она думала о предстоящей разборке, тем больше ей хотелось поскорее с этим покончить.

Как и предполагала Лизавета Петровна, Серафима была не одна. Справа от нее, на ломаном стуле, который все время норовил упасть, сидел, с трудом сохраняя равновесие, Козодоев – темная лошадка с вполне прозрачными притязаниями. Приехав полгода назад из восточного района страны, влекомый стихией Великого Переселения, он почти сразу стал заведующим подстанцией, сразив публику сообщением, что знает американскую нозологию, как таежный ручей, который, начавшись у порога его избушки, верст через пятьдесят впадает в безымянный приток какой-то реки, меняющей свое название в зависимости от административного района, по которому протекает. Ходили слухи, что был он утвержден в своей должности с одним условием: уволить всех «мухоморов», которых Фазан терпеть не мог и говорил об этом открыто. На подстанции «мухоморов» набиралось человек пять. Это все были люди, проработавшие на «скорой» не один десяток лет, переживших перестройку, первую и вторую модель хозрасчета, попытку выборов Главного врача и хронических невыборов самого Фазана, который, в конце концов, стал ездить по подстанциям уговаривать народ, чтобы проголосовали. Но народ тихо и красиво его не хотел. Тогда выборочно он стал приглашать на собрания совсем молодых и совсем старых – и те и другие боялись увольнения и голосовали как надо. Но и этот проект принес плоды не сразу, а тогда, когда единомышленники из горздравотдела просто назначили его своим решением на должность.