– Никак купаться вздумал, – сказал Михаил.

– Застынет, дурень, – обеспокоенно произнес Волк.

И юноша подался было к немому, чтобы его остановить, но тот, оставшись в одних портках, резво забежал в воду. Зайдя в воду по пояс, он принялся играть как дитя: лупить во воде руками, поднимая брызги, зачерпывать ее горстями и поливать себе голову и плечи.

Михаил опустил бурдюки наземь и наблюдал за немым. Прошла минута или две. Волк сказал с тревогой в голосе:

– Вон, кожа у него чуть не посинела…

Михаил отозвался:

– Он всегда бледный.

– Нет, вода все ж студеная больно…

И Волк повысил голос:

– Выходь! Выходь на берег!

Но немой продолжал плескаться. Волк постоял еще немного, кусая с досады губы, а потом проговорил:

– Выволоку я его, не то обмерзнет.

Он быстро разделся догола и забежал в воду, которая показалась ему обжигающе холодной. Приблизившись к немому, он повлек его за собой; поняв, что его хотят вывести из воды, «Васька» принялся еще шибче плескаться и махать руками. Волку пришлось крепко схватить его за запястье и с силой тянуть к берегу. Только тогда немой последовал за ним.

Они вышли на сушу, и обнаружилось нечто странное: одежда Волка была тут, у ног Михаила, а лежавшая немного в стороне одежда безъязыкого куда-то запропастилась. Волк обтерся собственной рубашкой, пока Михаил недоуменно озирался, затем ей же кое-как вытер немого и быстро оделся. На берегу было куда холоднее, чем в воде; как нарочно, поднялся пронизывающий ветер. Бывший стрелец со вздохом скинул с себя тулуп, оставшись только в поддетой под него тонкой свитке, и отдал его немому, чтобы тот не простыл. Немого била дрожь. Волк и Михаил помогли ему накинуть тулуп, а потом, поддерживая под руки, повели по тропе обратно к их стоянке. Крутой путь наверх был труден: немтырь дрожал, шатался, беззвучно хныкал.

Отдыхавший Бутков воззрился на них с удивлением. Он только что ненадолго отходил и, вернувшись, нашел одежду немого, которая и теперь лежала здесь. Устина поблизости нигде не было. Сразу догадавшись, что могло случиться, Волк сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

Разожгли костер. Немому помогли одеться, усадили у огня сушить портки и греться, и дали ему выпить бражки – согреть нутро, чтобы не захворал.

Устин где-то бродил около часа. Вернувшись, он сразу понял по выражению лиц, что его проделка вызвала гнев. Тогда он (обращаясь в основном к Буткову) признался, что улучил подходящий момент и, метнувшись коршуном, незаметно схватил и унес одежду немого. Устин говорил, что это показалось ему безобидной забавой – потешиться над незадачливым купальщиком; он рассыпался в извинениях, но Волк видел его неискренность. Бутков произошедшее не счел чем-то важным. Он принял извинения и оставил Устина без всякого наказания, но Волк понял, что насмешник таким образом отомстил немому за удар в день пирушки, и накрепко запомнил этот случай.

На одиннадцатый день в пути их отряд сделал долгий привал; Бутков по известным ему признакам понял, что остяцкий городок должен быть недалеко. Он пошептался о чем-то с Устином, и тот уехал вперед, нещадно подгоняя свою лошадь. Вернулся Устин поздно вечером, и не один. Его сопровождал, тоже верхом на коне, немолодой остяк, одетый по обычаю своего народа: в шубу из оленьих шкур, украшенную разноцветными полосками ткани, и с остроконечной шапкой на голове.

Рачевский городок и правда был близок. Они до него добрались.

Волк познакомился с шаманом вскоре после того, как скончался Килим, и незадолго до того, как он сам покинул мать и родную сторону. Шаман передал отроку изустное послание, сообщив, что хочет с ним встретиться наедине, в священной роще. Белый Волк удивился, но приглашение принял. На эту встречу он шел с трепетом в сердце.