Тень набежала на лицо Волка. Он ответил:
– Отца я не знаю. Мама думала, что он русский.
– Если по твоей наружности судить, на то похоже, – заметил Бутков. – Ты не пытался отца разыскать, порасспросить людей? И, с позволения любопытствовать, не желал ты православную веру принять, в честные люди выйти, на цареву службу заступить? Тем боле по крови ты…
– Отца я не знаю, – отрезал Волк. – Без него меня крестить не положено.
Набив живот прямо-таки пугающим количеством мяса, немой с блаженной улыбкой на лице растянулся на траве, словно на перине.
– Когда дело сделаем, я помогу тебе решить твою судьбу, – сказал Бутков юноше.
Догоравший закат посылал земле на прощание последние ласковые лучи. Пирушка закончилась, и не то чтоб она заронила кому-то в сердце веселие и бодрость. Кроме разве немого, готового захрапеть прямо тут же.
– Застудится, пустая голова! – произнес Бутков. – Помоги-ка его поднять, паря…
Но тащить немого не пришлось – когда его приподняли с земли, оказалось, что он не сильно пьян и в себе. Он смирно последовал за Бутковым и Волком. Троица шагала быстро: Бутков поторапливался, чтобы по известным ему знакам найти укрытие, пока не совсем стемнело.
Отправляясь за последним, самым главным трофеем, Бутков не брал с собой спрятанные в тайнике ценности, оставил лежать в ларях. Стало быть, собирался за ними вернуться. Прихватил только один кошель с серебром, памятуя, что монеты уже выручали его из передряги. И еще с одной вещью он расстался – подарил Волку серебряное колечко без каменьев.
– Возьми мой подарок, паря, от чистого сердца, чтобы между нами не было обид, – сказал он юноше. – Когда возьмем золото, получишь гораздо больше.
Волк кольцо принял и надел на указательный палец левой руки, на котором впоследствии и носил его не снимая.
В дорогу отряд взял разные припасы, загодя сбереженные людьми Буткова: порох, пищу (в основном сухари и солонину), даже мешочек с солью. Вооружились до зубов; только Волк опять предпочел ручнице лук и стрелы.
– Он и с луком страшен, – заметил Михаил. – Палил бы так метко из пищали – цены бы в брани ему не было.
Всегда сдержанный, державшийся достойно, Михаил располагал к себе Волка, конечно, больше, чем насмешник Устин, и, наверное, чем Бутков. Из этой троицы он был самым старшим – ему было под пятьдесят годков. Он был из стрельцов, человеком на царской службе, и Буткову в его проделках начал помогать сравнительно недавно – и то не из корысти, а потому, что почитал себя обязанным ему до гроба. Для уплаты же долга он готов был рисковать и своим честным именем, и самой жизнью. Бутков как-то сказал Волку – то ли всерьез, то ли в шутку, – что после их последнего дела Михаил намерен повиниться властям и добровольно пойти под суд. Когда же юноша спросил, за что именно стрелец так сильно ему задолжал, Бутков не ответил, бросил только: может, скажу потом.
Путь их лежал до большого укрепленного поселения остяков, именуемого Рачевский городок. Скорее туда можно было добраться, пожалуй, водою, но Бутков рассудил против речного пути, посчитав его слишком опасным. На своих выносливых и ретивых лошадках их маленький отряд мог, встретив любого недруга, скрыться от него бегством.
Волк успел привязаться к отданной ему лошади – тихой, трепетной. Иногда он приходил и гладил ее, ласкал. Лошадь тоже его запомнила и встречала его приближение негромким ржанием. Так было и теперь, когда они покидали это место. Волк нежно гладил вороную лошадь по загривку, а она косилась на него своими умными, крупными глазами и будто не решалась выразить удовольствие, нарушив тишину.