– Он достал из котомки, с которой несколько лет назад приехал в Фуцзядянь, – вздохнула женщина. – Свои усы у него не растут, вот и хранил фальшивые. Я тоже не знала о них.

Ван Чуньшэнь хотел было рассказать, что евнух не только хранит фальшивые усы, но и еще заставил Сюй Идэ вылепить ему из глины причиндалы, но так и промолчал. Он лишь мотнул головой и вздохнул:

– Когда он в таком виде пойдет по улице, люди решат, что приехал цирк Боровского.

Созданный русскими цирк Боровского уж шесть-семь лет как процветал в Харбине. Ван Чуньшэнь не раз водил сына на их представления. Цзибао очень нравился клоун с обезьянкой. Когда сын заболевал, то Ван Чуньшэню не надо было придумывать сыну чего-нибудь вкусненького, достаточно было сводить в цирк, и Цзибао чудесным образом становилось лучше.

– А что это ты сегодня вернулся так рано? Не было заказов? – спросила Цзинь Лань.

– Дороги на Пристань и в Новый город перекрыли, фуцзядяньцев туда не пускают, – ответил Ван Чуньшэнь. – Все из-за чумы.

– Хм, если бы не эти большеносые, то разве чума добралась бы до наших мест? Я только что ходила за солью, говорят, что чуму Ба Инь действительно привез со станции Маньчжурия, но в Маньчжурии-то она откуда взялась? Из российских краев пришла! Они у себя обнаружили, что в одном бараке за пару дней умерло шесть-семь китайцев. Поняв, что дела плохи, они взяли и выгнали всех остальных постояльцев, а барак сожгли. В итоге китайцы бежали назад в Маньчжурию и поселились на одном постоялом дворе, вот так и распространилась чума, – возмущалась несправедливостью Цзинь Лань. – У них там тишь и гладь, а у нас здесь неизвестно, когда успокоится! Боженьке надо пошире глаза открыть и всех этих большеносых извести, подлые они твари, мать их!

– А как это ты выходила, а люди тебя не чурались? И еще с тобой разговаривали да соль продали, как так? – непонимающе спросил Ван Чуньшэнь.

Цзинь Лань указала на свое лицо и, довольная, пояснила:

– Ты разве не знаешь? Фуцзядяньцы давно говорили, что, увидев мое лицо, сам владыка ада Янь-ван испугается, такая женщина никому не нужна. Только ты и отважился, да еще завел со мной Цзибао, ха. А я, я тысячу лет проживу! На самом деле тебе жить со мной куда безопаснее, чем в конюшне, веришь или нет? – Договорив, она загадочно ухмыльнулась.

Ван Чуньшэнь в ее словах услышал и укор, и соблазн, а еще признание о рождении дочери. Мужчина подумал: «Да пусть у тебя в теле сокрыта хоть пилюля бессмертия, я с тобой больше на одном кане спать не буду». Он вернулся в конюшню, разжег печку, настрогал солонины, купленной несколько дней тому назад в новой лавке «Чжэнъянлоу», достал гаоляновую водку, сам наливал, сам пил. Изрядно набравшись, он вспомнил о Чжан Сяоцяне, который еще неизвестно выживет или нет, подумал о Синьковой, что подобна бабочке, испытал бесконечную боль и разрыдался. Черный конь не понимал, из-за чего горюет хозяин, он подошел и вперился в Ван Чуньшэня влажными глазами, тихонько постукивая копытом. Возница взял и крепко пожал это копыто, словно руку.

Как только дошла весть о том, что Ба Инь умер от чумы, Цзи Юнхэ едва не сошел с ума, он не мог найти себе места ни дома, ни на улице. Его мучило кошмарное воспоминание о кровавом плевке Ба Иня на каменном полу. Он заставил жену десять раз промыть пол мыльной водой и все равно не мог успокоиться, – мол, микробы из крови пропитали камень. В итоге он выдрал и выбросил одну плиту. Чтобы найти ей замену, лавочник обошел всех каменщиков, ноги сбил, а так и не смог подобрать точно такую же. Одни отличались по толщине, другие не подходили по цвету; в конце концов, пришлось ему выбрать для пола плиту, подходящую по толщине и размеру, но по цвету более темную. Однако не пролежала новая плита и трех дней, как Цзи Юнхэ раскаялся. Прежний камень было светло-серый, а нынешний – темно-серый: как на него ни посмотри, напоминает черную тучу.