Сисуй, как и Ван Чуньшэнь, относился к числу тех фуцзядяньцев, что каждый день бывали на Пристани и в Новом городе. Различало же их то, что Ван Чуньшэнь уходил из дома поздно и возвращался поздно, а Сисуй, поскольку с утра нужно было идти в типографию за газетами, уходил рано, но и возвращался пораньше. Все деньги, что зарабатывал Сисуй, будь то бумажные или медные, он всегда запихивал в подушку, говоря, что так к нему ночью приходят сны о богатстве. Шло время, и подушка стала что тугой барабан. Единственной радостью в жизни его бабушки было стучать по внуковой подушке и растроганно приговаривать: «Ну теперь-то на жену хватит». Хотя дед и бабка успокоились в отношении внука, но вот его родителям казалось, что продажа газет все же не очень приличное дело, только выучившись какому-нибудь ремеслу, мужчина сможет прочно стоять на ногах. Возможно, из-за того, что Юй Цинсю больше не питала надежд в отношении сына, она снова забеременела. По тому, как ее потянуло на кисленькое, люди решили, что следующей весной у нее родится мальчик.

Чжоу Цзи любил Фуцзядянь, ведь когда он только приехал сюда, тут были пустынные места, а двадцать лет спустя здесь все преобразилось. На его глазах росли здания и переулки, старики один за другим уходили, а новые поколения появлялись на свет. Он сидел за меняльным столом и почти не бывал на Пристани и в Новом городе, ему не нравилась заморская жизнь, а особенно иностранные банки. Чем больше этих банков, сетовал он, тем больше беспорядка с деньгами у него на прилавке.

А вот что терпеть не могла урожденная Юй, так это христианские церкви, построенные иностранцами в Харбине. В ее представлении единственным местом, достойным поклонения, был храм Бога войны. Там ведь бог был свой, а Иисус был богом заморским. Стоило ей услышать, что где-то снова построили христианский храм, да еще с заморским названием, вроде Свято-Софийской церкви, Успенской церкви, костела Святого Станислава, у нее от злости аж в глазах темнело, она начинала швырять вещи на землю, в такой день чашкам и палочкам наступал каюк. А уж католический собор в Фуцзядяне, что маячил у нее перед глазами, она ненавидела до крайней степени и говаривала, что если в нее вновь вселится дух белой лисицы, то она натренирует в себе волшебное умение изрыгать огонь и без малейших усилий спалит собор дотла.

Поколение Чжоу Яоцзу и Чжоу Яотина хоть и не так глубоко любило Фуцзядянь, как отец и мать, но все равно было к нему сердечно привязано. При этом молодые люди не сторонились иностранцев. Сладости из лавки Чжоу Яоцзу из-за того, что их полюбили в резиденции окружного правителя, приобрели большую известность во всем Харбине. Русские, любившие пить чай вприкуску со сладостями, специально приезжали в это прославленное заведение с Пристани и Нового города, чтобы купить коробку яичного печенья с грецким орехом или миндальных пряников с финиковой начинкой.

Среди постоянных клиентов была и Синькова, певшая в местном театре. Во время своих визитов Синькова неизменно приезжала в коляске Ван Чуньшэня. Однажды урожденная Юй, вернувшись из храма Бога войны, увидела, как Ван Чуньшэнь отвозит Синькову от лавки сына. Старухе было неловко прилюдно ругать Ван Чуньшэня, поэтому она обрушилась на его коня: «Даром что ты вышел из окружной управы, ничего приличного в тебе не осталось, любую траву жрешь без разбора!» Затем она, переваливаясь на маленьких ножках[26], ворвалась в лавку и, направив пальцы на лицо сына, принялась костерить и его: «Если не продашь свои сладости иностранцам, они что, плесенью зарастут?» Чжоу Яоцзу поторопился скрасить ссору улыбкой: «Не зарастут, больше не буду ей продавать». И хотя он так сказал, но про себя-то подумал: разве не дурак тот торговец, что не продаст товар покупателю? Потом он попросил Ван Чуньшэня по возможности не привозить Синькову по первым и пятнадцатым числам месяца.