Едва я оказался на мощёной дорожке за порталом Надвратной церкви, как на меня сразу же обрушилась волнующая монастырская тишина. Мне казалось, что всё здесь иное, чем там, за пределами этой обители: и сооружения, и ограды, и деревья, и люди, и даже солнечный свет, осеняющий кровли и высокие купола. Воздух тут был тоже особенный – густой и тяжёлый, то ли от тесноты узкого коридора, образованного массивными стенами исторических некрополей, то ли от соседства с рекой Монастыркой, зажатой между Невой и Обводным каналом.

Миновав Первый Лаврский мост, я остановился перед северными Благовещенскими воротами с мозаичным ликом Спасителя. Позади меня оставалась тёмная монастырская река, прежде справедливо именуемая Чёрной, а впереди, из разверстых ворот на набережную струились острые стремительные лучи, во многом подобные тем, что украшали решётку этого арочного проёма.

«Он не заслужил света», – зачем-то промелькнула в моей памяти строка из известного романа, и я оглянулся назад, туда, где чёрным зеркалом мерцала невозмутимая гладь Монастырки. Не знаю, почему эта фраза остановила меня и заставила вернуться назад, в конец пройденного мною узкого коридора. Недолго постояв около ажурной стойки моста, я перелез через его чугунный парапет и очутился на запущенном берегу реки, густо заросшем полевыми цветами и луговыми травами. К моему удивлению, здесь оказалась тропинка, очевидно проложенная такими же носителями диффузного цинического разума, которые тоже оказались неспособными заслужить свет. Везде и во всём я оказывался невостребованным и лишним, но теперь чувство сопричастности с теми, кто некогда шёл этой петляющей тропинкой, ласкало и грело мне душу. Жаль было только, что эта дорога вела меня не к храму, а куда-то туда, где в зловещей полуулыбке разворачивала свои чёрные воды Монастырка, в настоящем событийном контексте выступающая в качестве античной реки забвения. Я сошёл с тропинки и подошёл совсем близко к реке. Случайно наклонившись над спокойной водой, я не увидел на её поверхности ничего, кроме глубокой тени от церковных корпусов на противоположном берегу реки. Водная гладь, вопреки всем законам оптики, не воспроизводила никаких очертаний: ни контуров фигурной стены, огораживающей Благовещенский храм, ни бликов от нависших над рекою кустов и деревьев, ни камней, ни травы, более того, я не увидел там даже собственного отражения.

Однако отсюда открывался замечательный вид на Свято-Троицкий собор и другие сооружения Лавры, который поразил меня своей красотой и гармонией. Я даже пожалел тех, кто миновал Благовещенскую арку и оказался внутри храмового комплекса монастыря, поскольку они были лишены возможности видеть то, что был способен созерцать любой нечаянный наблюдатель со стороны. Кроме того, здесь, на отшибе, не было такого яркого выбеливающего света, в котором были в состоянии светиться даже самые невыразительные и тусклые предметы, становясь родственными сущностями единой светоносной природы. Тут же, вокруг меня, напротив, всё было отмечено индивидуальностью и неповторимостью. Всё играло многоцветием радуг, дышало пряными, острыми и цветочными ароматами, звенело полифонией голосов и звучаний, и разнилось непохожестью, соперничая и споря друг с другом. Я, вечно лишний и невостребованный там, был вполне уместен здесь, среди сорняков и дикоросов, окольных и нелепых троп, за условною гранью своих и чужих. И мне вовсе не думалось, что периферия и окраина – это такое уж скучное и неинтересное место, особенно тогда, когда совсем рядом протекает блаженная река забвения, способная невозвратно вбирать в себя всё, даже твои случайные отражения.