Каждый день Клим куда-то уходил и добывал гроши себе на еду – кажется, какой-то поденной работой, о которой он никому не рассказывал. За комнату все так же платила Ада. Может, поэтому он не расценивал её как свою девушку?

Ада отправила письмо в Техас и со дня на день ждала ответа.

– Тетя Клэр подтвердит, что я американка по отцу, – говорила она Климу. – Скоро мне вышлют денег на дорогу, а вы так и останетесь сидеть в Шанхае один-одинешенек.

Ада чувствовала себя золотом под ногами слепого.

Как только потеплело, русские иммигранты стали выходить на трудовой рынок в китайском городе. Сгребали сено, оставшееся после кормления буйволов и лошадей, и устраивались на нем в ожидании нанимателей. Цену за поденный труд писали мелом на подошвах ботинок: те, кто послабее, просили двадцать пять центов, молодые и сильные замахивались аж на доллар. Китайские подрядчики ходили между вытянутых ног и после нещадной торговли уводили с собой рабочую силу.

Трагическое и величественное зрелище: сотни людей продавали себя в рабство, на самую тяжёлую каторгу, и были счастливы, когда на них находился покупатель. Они и рады были бы найти что-то получше или получить новую специальность, но на учебу нужны силы и время. А когда ты вкалываешь с утра до вечера, про книжки можно забыть. Да и откуда их взять? Они денег стоят. Впрочем, большинство иммигрантов всё равно не могло их прочесть: в Шанхае не продавались учебники на русском языке.

Клима взяли на кожевенный завод – так назывались несколько сараев, стоящих среди гор мусора и склизких отходов. Земля вокруг была выжжена химикатами; от бассейнов, где вымачивались свиные кожи, поднимались зловещие испарения, а запах гнилья стоял такой, что мутилось в голове.

Хозяин велел Климу и другим поденщикам вытаскивать шкуры и соскабливать с них полуразложившуюся шерсть. Невозможно было поверить, что из белесой сопливой дряни, к которой и прикоснуться-то страшно, однажды выйдет дамская сумка или изящный башмачок.

Известковая пыль поднималась в воздух и заслоняла солнце. Вскоре лица и одежда рабочих покрылись тонким белым налетом – будто их вываляли в муке. Бледные фигуры двигались, как призраки, в клубах дыма и испарений: махали крючьями, перетаскивали стопки шкур и волокли тяжёлые баки с красителями.

Китайцы посмеивались над Климом:

– Вот теперь ты стал настоящим белым человеком!

– На себя посмотрите! – огрызался он.

Вечером, когда все собрались перед кассой, к распахнутым воротам подкатил сверкающий лаком автомобиль, из которого вышла молодая, высокая, чуть сутулая дама с продолговатым узким лицом и светло-карими миндалевидными глазами. Она была наряжена в маленькую французскую беретку, мужские ботинки с замшевым верхом и дорогой клетчатый костюм, который ей совершенно не шел.

Запах гнилья настолько ошеломил её, что она спала с лица. Рабочие загоготали.

– Тут кто-нибудь говорит по-английски? – громко спросила дама.

Ей не ответили. Китайцы смотрели на нее как на глупую курицу, которая сама попросилась в суп: тут ненавидели богатых иностранцев.

– Я журналистка, – представилась дама, поправляя выбившийся из-под беретки русый локон. – Я работаю в газете «Ежедневные новости Северного Китая», и мне надо написать статью о детях, работающих на вашем заводе.

Клим молча разглядывал ее: журналистка, надо же… Оказывается, такая профессия ещё существует.

Он показал ей на стайку чумазых мальчишек, сидевших у забора:

– Вон ваши герои.

– О, спасибо! – обрадовалась она. – Вы не могли бы…

Подбежавший хозяин перебил её.

– Кто вас сюда пустил?! – заорал он, мешая английские и китайские слова. – Езжайте в свою концессию и там вынюхивайте, что вам надо! А тут наша территория!