Катерина появилась на свет во время большой светлой весны, живых улыбок и искренних слез. В ее день весенним солнцем бежали чистые резвые ручьи, только для нее, девочки, наполненной безграничной вселенской желанностью. Милое создание, дитя веры, искренности, распахнутой души и беспечной наивности, которая часто сопутствует людям, наполненным свежей серьезностью в тумане ранней влюбленности.

И описание ее глаз будет попросту пропитано неестественностью, неправильностью, отрицанием капризного духа случайной природы, что, не догадываясь, дает ей сполна наивный человек. Потому как они были наполнены чистым, девственным светом, рожденным, летящим сквозь вечный космос только к ней, чтобы стать частью ее живого тепла. В их глубину уже были погружены все моменты того первого объятия с ее матерью, плоть от плоти, клубящиеся потоки тепла, согревающие их солнечную палату, четко вырисовывавшиеся тени пятиэтажных домов на сонных узких улицах, каждая из миллиона торжественно падающих капель со сверкающих сосулек на разжижающуюся весеннюю землю, скрывающийся за поворотом теплый оранжевый автобус и даже случайный взмах руки пятилетнего мальчика, услышавшего строгие слова папиного воспитания, молча свисающие ветки деревьев, окутывающие асфальтовую тропинку в загадочный хмурый тоннель, бегающие по этажам родильного дома люди в белых халатах, кислые мысли дворовой собаки, пристально уставившейся на протянутую ей руку, и длинная, уходящая в загадочную широчайшую даль дорога, образующая бледную выбоину в бесконечно туманном уральском горизонте.

Она есть. Здесь, она медленно дышит. Спит, ее крохотные красные пальчики, укутанные плотными слоями пеленок, дрожат в наплыве частого пульса. Милое игрушечное личико, еле высунутое из белой хлопчатобумажной ткани, уже жило своей новорожденной жизнью, легкий пушок на ее лице незримо шептался с теплотой весеннего света. Ей открывалось легкое качание волн воздуха, щиплющего ее нос неизведанными, таинственными, сказочными запахами жизни.

Так много рук, слов, движений роняли тень на только растрескавшуюся скорлупу сознания, еще бурлящую в котле вкушения жизни. Оно, словно чужеродное и отторгаемое бытием, отделяясь от небытия, с пронзительным воплем превращалось в мыслящее чудо жизни.

Все потоки света ее тела давали этому рождению часть себя.

– Кто ты? – спросил ее первый луч.

И в глубине материнского сердца откликнулось:

– Катерина.

Ее назвали в честь родной бабушки, когда-то работавшей врачом. При каждом удобном случае или в обед она заглядывала к ним домой проведать свою любимую внучку. Она тщательно мыла руки, иногда надевая медицинскую маску. Она учила с внятным усердием, объясняя своей дочери тонкости пеленания и кормления грудью.

– Не бойся, – говорила она, уверенно кладя маленькую Катерину на чистую пеленку, показывая техничными умелыми движениями бывалой матери азы укутывания, не очень-то церемонясь с красным морщинистым комочком. – Вот так… так и так… ручку держи, прижимай плотно…

В глазах дочери это были словно недосягаемые азы виртуозности, при ней разворачивалась необъяснимая, слаженная до мелочей симфония четких движений и итог – аккуратный пакетик, из недр которого высовывалось личико ошарашенного ребенка.

– Ничего, научишься, – уверенно говорила бабушка с чуть покрасневшим лицом. – Я вас раньше вообще свивальником перевязывала.

– Для чего это? – с недоумением интересовалась дочь.

– Ну, раньше так было принято, – растянуто говорила бабушка, – чтобы ручки и ножки прямые росли.

– Ужас, – качая головой, отвечала дочь.

– Ну, это раньше было, – оправдывалась бабушка. – Да ничего, все здоровы, ни одного там… – сказала она, отмахнувшись рукой. – Все нормальные, все молодцы, а нас у моей мамы девять было, попробуй за каждым уследи, перемотает, молоком накормит, и мы спим все, так и выросли.