Не спеша подходит Воропай.

– Как дети, – он сплевывает себе под ноги. – А ты чего такая злая стоишь? Иди подерись с ними.

– Какая хочу, такая и стою.

Похоже, Воропая совершенно не волнует, что мы застукали его в одиночестве. Он как будто даже доволен собой: снова он – особенный, над законом, и владеет какой-то страшной тайной.

– Что уставилась? Не можешь сообразить, как это я хер положил на Спутник?

– Могу.

– Не можешь, – он бросает взгляд туда, где барахтаются Рита и Юрочка. – Все бабы делятся на два типа: либо дуры, либо шкуры. Третьего не дано. Ладно… Развлекайтесь, – засовывает руки в карманы, уходит.

Он срезает путь и чешет без дороги меж деревьев, по рыхлому насту, вверх по холму с зачерствевшими гребнями снега. Я смотрю ему вслед. Он останавливается, оборачивается – едва различимый сквозь отвесную пелену белых клякс – кричит:

– Я умею быть невидимым!

И шагает дальше.

Рита и Юрочка все еще возятся в сугробе. Я туда не смотрю.

– Ну, все!.. Отстань уже!.. Хватит! Пусти! – шипит Рита. – Мы опоздаем! Ну, все… Мы опоздали!

– Стой… Где моя шапка? Стой! Где моя шапка? Где моя шапка?

Наконец они выбираются на дорогу, отряхиваются, выбивают комья снега из-за пазух и воротников, из рукавов и карманов.

– Во перхляк повалил! – оглядывается Юрочка. – Завтра с зарей по свежему следу можно на зайца идти… А вот и шапка моя! Динка, что ж ты молчишь, прямо у тебя под ногою! Аль не видишь?

– Динка у нас такая, да. Ничего не вижу, ничего не слышу. Ничего никому не скажу. – Рита обнимает меня ласково. – Дин, ты ведь не скажешь никому?

– Про шапку?

– Какая прелесть! – хохочет Юрочка. – Она всегда такая? Динкальдинка, ты всегда такая? А покажи свои уши?

– Зачем? – я теснее прижимаю платок к ушам.

– У тебя глаза косульи! Вдруг и уши такие же, длинные, мохнатые?

И всю дорогу до школы он меня дразнит.

На самоподготовке, сидя над математической задачей, я вдруг поняла, что Юрочка пошутил с нами: шепнул и мне, и Рите одни и те же слова: «в тебя». Признался в любви обеим. Вот почему Рита так смотрела на меня. Она и не догадалась… Тем лучше, иначе она бы меня возненавидела. Но в груди так ныло, так тянуло, словно кто из меня нитку сучил. Что со мной? Пустое. Надо вернуться к математике.

Так… Что тут… Задача. «Некий имярек нашел денежный клад. Часть денег он отдал в государеву казну, а разность у него отобрали грабители. Загоревал имярек и размечтался: вот бы, де, к сему кладу прибавить то, что вычли в казну, да сложить с тем, что отграбили, так было бы у меня 999 рублей! Вопрос: могло ли число рублей в кладе быть целым? Объясни почему». Почему. Почему. Почему я чувствую себя как этот глупый имярек, у которого в глазах двоится от жадной тоски и потеря вырастает вдвое? Я ведь даже ничего не нашла и не потеряла. О чем горюю и мечтаю? Что со мной? Я ревную? Почему? Разве я люблю? Как это – любить? И что все это значит? Весь этот день, этот бледный морок, войлочное небо, и деревья словно из валяной шерсти, и медленно летящие вороны над пологими холмами и застругами, сквозь снегопад… Снегопад – это рукопись Бога, он пишет набело, пишет и пишет, и буквы падают с неба, но мы не различаем ничего, кроме бесформенных клякс… Я могу быть невидимым – что означают эти слова? «Может ли человек скрыться в тайное место, где Я не видел бы его? – говорит Господь. – Не наполняю ли Я небо и землю?»… Тающие хлопья на окровавленных юрочкиных губах, опрокинутая ногами вверх Рита – зачем во всем этом столько красоты, желания и муки? К чему мне знать, было ли некое число целым, если я сама дроблёная и себя не знаю…