Сто лет назад она привела к Васе в мастерскую неизвестного поэта и молодого писателя, лауреата какой-то премии, нереального бугая Пчелкина, наивного как три копейки. Они пришли с вином и ведром пива. Вино пила Райс, а остальные пили пиво. Было смешно видеть, как неизвестный поэт тыкал пальцем в Райс и говорил:

– У тебя фамилия неправильная, как псевдоним, на самом деле ты Капустина, по глазам вижу.

Пчелкин бил его по руке и возмущался:

– Не тычь в нее, не тычь.

Они много говорили про литературу, обсудили всех кого знали.

Дундарину досталось больше всех, так как он слыл их великим учителем, но свалил в столицу. Его уволили из университета, где он без перерыва преподавал двадцать пять лет. Ректор ревновал его к политической известности, а когда подвернулся случай, выгнал без объявления причины.

Макова они опустили ниже плинтуса за то, что он работает на власть и пишет говенные романы.

Климу Вадимову досталось просто так, потому что он гондон. И только Корнев оставался их кумиром. Они даже вставали при упоминании его имени всуе. Хотя он свалил раньше Дундарина, бросил свою стаю прозябать в провинциальном болоте и при каждом удобном случае плевал в сторону их местечкового патриотизма, спрашивая:

– Что нового в вашем дремучем Барнео?

Всех старых пердунов из союза писателей во главе с Мерилиным и секретаршей Фунтовой они объявили врагами литературы. Больше всего мыли кости редакторше журнала «Болтай» Вигандт:

– Она пригрела бездарей. Кто вокруг нее водит хоровод?

– Тетки да пара клоунов.

– Что они написали, где их романы?

– Журнал стал шишли-мышли, набрали в редколлегию чужих, им местные не сдались, лишь бы себя напечатать.

– Где Пешков, что он написал?

– Помню, повесть о наркоманке, а потом сельский реализм.

– Херня на постном масле.

– А сама она – чайка между Ждановым и Родионовым, – фантастически выражалась руководительница самодеятельной студии, которая упала на хвост орде молодых голодранцев.

– Стоять, граждане, – не выдержал Иванов, – вы свой гной в другом месте изливайте. Не надо у меня в мастерской ядом брызгать. Я ко всем отношусь с почтением, если и назову кого мазилой, то только футболиста. А Клим точно гондон, я с вами согласен.

Неизвестный молодой поэт икнул и сказал:

– Ладно, пацифист. Нельзя быть таким мягким, в искусстве главное – конкуренция.

Пчелкин попытался обнять Райс, но получил локтем в бок, выдохнул и пропел как дьячок:

– Господи помилуй раба божьего Мишу, во имя деток его.

Райс еще раз ткнула локтем в его толстый бок.

– А давайте я вам стихи почитаю.

До рождения двойняшек она была подающей надежды поэтессой и лауреатом премии.

Молодой поэт посмотрел на нее как на врага, перешедшего границу, и отчетливо произнес:

– На хрена?

– Конечно, – буркнул Пчелкин и вскочил громадиной, потому что был двухметровым кабаном. Они отыскали табуретку, вытерли ее салфеткой. Райс взгромоздилась на нее в полтора метра своего роста.

– Заткнулись все, – и начала читать, угрожающе раскачиваясь:

Я не могу отдаться безответно, всей душой.

И все-таки ты нужен мне…

Но сердца раны

Твои, быть может и, увы, но все ж не мне лечить,

Прохладною водою для тебя не стану,

Я не могу быть нелюбимой, но любить

И все-таки ты нужен мне…

Поэтому прощаюсь,

Смеяться буду и смешить вдвойне,

Ведь и на друга ты совсем не тянешь,

Зачем тогда такой ты нужен мне.

Молодой неизвестный поэт не выдержал такой муки и достал телефон, с умным видом он стал водить пальцем по экрану и начал было что-то громко шептать Пчелкину.

– Иди в жопу.

Вася посмотрел на молодого поэта, на Пчелкина и подумал: «Какая мерзость».

Пчелкин не скрывал восхищения, глядя на Райс.