– И почему ж тогда он разевал рот на меня семнадцать лет назад? – забавляясь, спросил Босуэлл. – Тоже из благодарности старому Джону?

– Он – Хепберн, – повторил Брихин с той же усмешкой и интонацией. – А какой Хепберн не попытается урвать того, что плохо лежит?

– Всё определяется кровью, – задумчиво согласился Босуэлл.

– Почти всё… – уточнил епископ. – Я – тоже Хепберн.

– И ты тоже с Божьей помощью везде возьмешь свое, а если надо – то и чужое. Благодарю Бога, что ты у меня в союзниках, а не во врагах, дядя.

– Самое точное выражение благодарности, что я от тебя слышал, – хмыкнул железный Джон. – Мне нравится.

Но был человек в этом восходящем вихре бунта, грубом, жарком и безжалостном, которого влекла не кровь, не страсть, не деньги, а исключительно убеждения.

Джон Гамильтон, приор Пейсли, прибывший в Перт из Франции, но перед тем навестивший королеву-мать в Линлитгоу, был родной брат покойного Гамильтона Финнарта и единокровный – Аррана и Клидсдейла. Тем неожиданней было его присутствие на «Мятежном Парламенте», что по крови он должен был всей душой стоять за регента – и все-таки Джон Гамильтон выбрал королеву. Двести человек пехотинцев, носящих его цвета – красный и синий, расположились лагерем вдоль берега Тея, там курились костры походных кухонь, оттуда несло запахом потажа и копченой свинины. Там сейчас, в шатре приора, обедали Хепберны, дядя и племянник.

Финнарт когда-то сам явился в Босуэлл-корт посмотреть на его молодых хозяев, нынче Патрик Хепберн выбрал ровно тот же способ посмотреть на приора, наскучив выведывать торные дороги через зятя – и напросился к нему на обед. Джон Гамильтон был сух телом, невысок, худ, и здоровая смуглота, которой блистал красавец Финнарт в молодости, в его лице переродилась в почти печеночную желтизну. Кроме того, он с рождения имел сухотку одной ноги – хромота, к которой он приспособился, и которая не мешала ему сидеть в седле, и в обычной жизни была едва заметна, тем не менее, стала причиной для церковной карьеры. Но духом он был воин, достойный покойного брата – Босуэлл поневоле любовался им, как любовался всяким достойным противником.

– Я стою с вами, Босуэлл, не потому, что мне по душе смута против законной власти – ибо власть, признанная Тремя сословиями, законна, даже если речь идет о моем брате, который, видит Бог, не самым лучшим образом пригоден для ее исполнения… Я стою против нарушения свобод Шотландии и попрания прав нашей государыни – что совершается моим братом ежечасно, начиная от богомерзких реформистских проповедников возле него, заканчивая преступным предложением о помолвке нашей королевы и принца Тюдора. И ежели вы, прикрываясь благими целями, тем не менее, ищете не правды, но личного возвышения – я вам не помощник.

Приор Пейсли изрядную часть жизни провел во Франции, оттого его шотландский был мягок, небезошибочен и обильно украшен французскими вставками – должно быть, подумалось Белокурому, сердце Марии де Гиз тает, когда она разговаривает с ним. Этот способ воздействия тоже можно учесть.

– И вы могли предположить, приор, – мягко вступил Брихин, – что нами движут столь низменные устремления?

– Вами? – переспросил Гамильтон, остро взглянув на епископа. – Вами – возможно, нет, но репутация вашего кузена епископа Морэя говорит сама за себя. Если бы не уговоры Хантли и ручательства моего брата Клидсдейла, я бы не встал на одно поле с приором Сент-Эндрюса.

Даже название приорства Морэя он произнес так, словно выплюнул нечто гадкое.

– Я вполне понимаю вас, – сердечно улыбнулся Джон, – но согласитесь и вы: даже самые заблудшие души внимают голосу правды в час раскаяния.