Родители приехали примерно за полчаса до отбытия поезда. Лили бросилась в объятия матери, и они обе заплакали.

– Надо было приехать сюда еще позже, – проворчал Лазар, но видно было, что ему тоже тяжело прощаться с любимой дочерью.

Когда прозвенел звонок, все засуетились, начали обниматься, говорить друг другу какие-то последние слова, как будто не хватило лишь чуть-чуть времени, чтобы сказать что-то важное и надо успеть это сделать, пока поезд не тронулся.

– Прошу тебя, следи, чтобы она не делала никаких глупостей, – сказал Лазар, обнимая зятя.

Пьер молча кивнул. Ему казалось, что все они являются персонажами картины Клода Моне: вокзал Сен-Лазар, клубы пара уходящего поезда и люди, сиротливо стоящие на перроне, у которых этот поезд увез что-то очень ценное, жизненно важное. Лили рыдала у него на груди, а он, только гладил ее по волосам, потому что не мог даже сказать «Не плачь, все будет хорошо». Ее семья уезжала в новую, никому не ведомую жизнь, а они оставались там, где все, казалось бы, было привычно, но, на самом деле, было совсем не так, как раньше.

Несколько недель Лили была сама не своя. Сначала она без цели бродила по квартире родителей, куда они с Пьером переехали, и которая была слишком большой для них двоих. Пьер обосновался в бывшей детской, где был хороший письменный стол, необходимый ему для работы. Туда перенесли диван вместо кроватей, принадлежавших сестрам Лили. Она была рада, что муж не претендует на кабинет отца, потому что не могла представить, что там появится кто-то, будет сдвигать мебель или трогать папины книги. Пусть даже этим «кем-то» будет ее любимый Пьер. Две гостевые комнаты были заперты – они не предполагали принимать здесь гостей, но и без этих комнат квартира казалась теперь огромной и странно тихой, особенно теперь – после того, как из нее ушли звуки прежних обитателей – смех и беготня сестер, шорох маминых платьев, папины разговоры по телефону, звон посуды в столовой. Когда Лили оставалась в этом доме одна, она ложилась на диван, закрывалась с головой пледом и лежала так часами, не имея ни сил, ни желания встать. Часто в таком положении ее заставал Пьер, приходящий вечером после работы. Ее глаза были красными от слез, кожа бледной. Казалось, она постарела сразу на несколько лет. Пьер не успокаивал жену, понимая бессмысленность слов, но просто обычно велел ей одеваться и выводил на улицу – вел в какой-нибудь ресторан, кормил вкусной едой и с удовлетворением отмечал, что после бокала вина румянец постепенно возвращался, она начинала разговаривать с ним. И даже иногда улыбаться в ответ на его шутки.

Через пару недель Лили перестала проводить время под пледом. Теперь она сидела целый день в папином кабинете и читала, причем, многие книги уже не по первому разу. Она по-прежнему не выходила одна на улицу и практически не разговаривала с мужем. Пьер, тайком от нее заглянул к знакомому психиатру, и тот уверил, что это уже прогресс и не о чем серьезно беспокоиться.

– Время лечит, дорогой Пьер, – сказал он, – но мы точно не знаем, как оно это делает. Кому-то нужна компания, а кого-то надо просто оставить в покое.

– Но мне-то что делать?

– Кормить, поить, любить и ждать. Думаю, что все будет с твоей женой нормально. Она должна сама с этим справиться, а, если не сможет, то приводи ко мне. Но, надеюсь, что этого не потребуется, – поспешил он успокоить Пьера, увидев, как помрачнело его лицо при этих словах.

Ах, если бы можно было найти ей какую-нибудь работу в его ателье! Но там всем заправлял Эжен Пуатье, финансовый директор, которого в момент создания Дома моды поставила на эту должность его мать, и который за эти годы ни разу Пьера не подвел. Они не были друзьями, но питали друг к другу симпатию и уважение. Эжен делал то, чем не хотел, да и не умел заниматься сам Пьер, то есть коммерцией и деньгами, и никогда не лез в сферы компетенции художественного директора. Такое разделение функций всех устраивало, и Пьер понимал, что появление Лили даже в качестве помощника, будет Эженом воспринято плохо. Эта информация обязательно дойдет до его матери, а вот этого ему совсем было не нужно.