В третьем зале в тех же позах проживала похожая семейка манекенов, только волос на них было поменьше, а шкур побольше.

– Родственники? – Люба усмехнулась.

– Да-а, на первом этаже, кажется, они все комнаты заняли. Пойдём наверх, может быть, там ещё свободно, – предложил Олег.

Поднимаясь по лестнице, он уловил кислый привкус металла и оружейного масла в запахах, и сердце его забилось чаще. Широкий зал сразу за лестничной площадкой второго этажа сиял навощенным полом, гудели фонари, сияли стекла, прикрывающие экспонаты – ружья, сабли, наконечники копий и боевые секиры, бунчуки, кольчуги и латы, собранные на тряпичных чучелах рыцарские доспехи. Совсем как в детстве, когда приходил сюда и стоял здесь часами, Олег замер на пороге, не дыша.

– Вот жемчужина этого музея, – произнёс торжественно, и голос его гулко разошелся коридорами. – Этот зал посвящен героической обороне города зимой тысяча шестьсот тридцать четвертого года.

– Какого? – отозвалась Люба едва слышно.

– Тысяча шестьсот тридцать четвертого. – Олег осматривался, с наслаждением припоминая каждый предмет, каждый зачитанный до дыр и вызубренный наизусть документ. – Эх, сколько же я здесь не был… Наш город очень древний, очень. Плиний старший, древнеримский историк, упоминал о нем, как о граничных вратах в загадочную Гиперборею, неподвластную Риму. Батый, уходя на Польшу, вынужден был задержаться у его стен на три месяца, но так и не взял крепости – единственная, кажется, неудача полководца. И всегда этот город был пограничным. Киевской Руси, Литвы, Польши, России.

Он подошел к стойке с раскрытым фолиантом:

– И в тысяча шестьсот тридцать четвертом году король польский и шведский, великий князь литовский Владислав Четвёртый Ваза после взятия Смоленска отправился по застывшим ещё зимним дорогам с тридцатитысячным войском с целью выйти до весенней распутицы к Москве. Почему и кто заставил короля изменить план кампании, по сию пору доподлинно неизвестно, однако шестнадцатого февраля передовые полки гетмана Гонсевского вышли к трем пополудни к стенам нашего города, но овладеть им сходу не смогли. На следующий день и ещё шесть дней подряд они штурмовали город и бомбардировали его из всех орудий ядрами чугунными и бомбами горючими, но сломить сопротивление горожан им не удалось. К двадцать четвертому февраля к городу подтянулось всё польско-шведско-литовское войско. И началась осада города, которая продлилась сорок три дня.

На первом этаже музея грохнуло так, что зазвенели тонко стекла стеллажей. Олег глянул на Любу. Она была бледна и глядела на него чуткими потемневшими глазами.

– Это, наверное, ещё кто-то пришел музей посмотреть. Там пружина тугая, двери не придержали, – проговорил Олег успокаивающе.

– Как… как окончилась осада? – проговорила она, голос её дрожал.

– Не волнуйся ты так. Это же было давно. Очень давно, – повторил Олег успокаивающе, как ребёнку.

Ему подумалось, что она, должно быть, особа очень впечатлительная и наверняка часто плачет в кинотеатрах над придуманными историями и над добрыми книгами.

– Как осада кончилась? – Люба глядела на него раскрытыми широко глазами.

– Обороной города руководила княжна Любава, дочь князя Фёдора Волконского, ушедшего за месяц до начала осады по призыву Пожарского в собираемое в Можайске русское ополчение. Никто не ожидал, что вместо Москвы поляки двинутся к Белой и застрянут там так надолго. Вот и пришлось пятнадцатилетней княжне Любаве Волконской стать сердцем обороны города. Испробовав всевозможные планы захвата крепости, от подкопов до штурмов, Гонсевский пошел на подлость – тайно ночью его лазутчики проникли в город и выкрали княжну. Утром, на рассвете защитники города увидели с крепостных стен Любаву в чистом поле, привязанной к хвостам двух лошадей. Парламентёры гетмана приказали открыть ворота и не чинить сопротивления, иначе сделают ей прилюдно «размычку». «Размычка» это когда разрывают лошадьми…