После завтрака девочки мыли в доме полы, терли пыль, стирали и гладили белье. Мальчики ходили в магазин, чистили картошку, трясли коврики либо уходили в поле помогать главе семейства - дяде Феде. Он работал трактористом. Труд в семье Трусовых был на первом месте. Отдыхать разрешалось лишь в обеденное время, и то недолго. К вечеру все дети разбредались по своим комнатам и падали без задних ног.

Первые дни я стеснялась спросить, где же шестой ребенок. Ведь воспитательница говорила мне о шестерых, а мне каждый день встречались только пятеро детей. На мой вопрос мне ответила Аня, та девочка, что спала в одной комнате со мной. 

- У них свой ребенок есть... ну, родной, не как мы, поняла? - заговорщически поведала она мне, пока мы собирали яйца в курятнике.

- И где же он? - удивленно спросила я.

- А он не выходит из комнаты. Тетя Лида его там и моет, и кормит. Он с рождения не ходит, только лежит и мычит, - раскрыла мне семейную тайну Аня.

Кровный сын Трусовых, двадцатипятилетний Егор, родился с детским церебральным параличом и букетом других тяжелых заболеваний. Родители носились с ним как с младенцем, хотя его умственное развитие на большее, к сожалению, и не тянуло. Отчаявшись поднять на ноги единственного будущего кормильца, Трусовы на семейном совете решили, что им нужны помощники. Так у них появился Иван, за ним круглая сирота Аня, следом близнецы Тимофей с Тихоном, самая младшая девочка Лера, а потом и я.

Я искренне не понимала, что заставило Трусовых взять еще и меня. Все их приемные дети были с рождения и до тех пор, пока не попали в детские дома, деревенскими. То есть в принципе привыкшими с детства жить и возможно работать на земле. Я же полностью городской, неприспособленный к жизни на селе ребенок. Мне и спустя две недели с трудом удавалось доить козу, хотя это сразу стало моей персональной обязанностью. Чаще всего я доносила до дома максимум половину ведра с молоком, за что постоянно выслушивала укоры тети Лиды.

В одну из ночей, когда все дети давно разошлись по своим комнатам, мне приспичило попить водички. Я тихонько, чтобы никого не будить, прокралась на цыпочках на кухню, налила стакан воды из крана и залпом осушила его. На обратном пути, проходя мимо комнаты "родителей" через приоткрытую дверь я услышала какую-то возню внутри. Я не собиралась подслушивать, или тем более, подглядывать, но так уж вышло, что мне было видно и слышно все, что творилось в комнате.

Лидия Ивановна в длинной ночной рубахе, задранной до бедер, лежала на спине, согнув ноги, а между ее ног помещался необъятный и абсолютно голый зад Федора Михайловича, который ритмично двигался вперед и назад. При этом он пыхтел, сипел и тяжело дышал, будто пытался догнать скоростной поезд. Лидия Ивановна лежала, высоко задрав голову, так что ее острый нос находился перпендикулярно потолку, не издавая ни звука. Мне стало неудобно, что я застала их за таким сугубо личным делом, поэтому я также на цыпочках стала двигаться в направлении своей комнаты. Но как назло, в темноте споткнулась об задравшийся край половика и с громким "ой" грохнулась на пол.

Дверь распахнулась и из нее, поправляя на ходу белую рубаху, как фурия вылетела тетя Лида и подскочив ко мне, схватила меня за ухо.

- Ты чего тут шляешься? Подглядываешь?! - зашипела она. Мне было больно, ухо горело, но я молчала и лишь мотала головой из стороны в сторону.

- Я тебе устрою, поганка, - рассерженная тетя Лида, не выпуская мое ухо, потащила меня по коридору к самой дальней, вечно запертой комнате. Вынув из кармана ночной рубахи ключ, она повертела им в замочной скважине и дверь со скрипом открылась. Меня буквально втолкнули внутрь в объятия темноты, и дверь следом захлопнулась.