Заострить взгляд на масштабе личности, действительном и возможном.

«Вечер экспрессионистов» в зале Гармонии[95]; первый такого рода в Берлине.

«По сути дела, это был протест против Германии за Маринетти». (Фоссише Цайтунг[96])

Нет, это было прощание.

Странно, оказывается, люди не знают, как меня зовут[97]. Приходят чиновники и наводят справки. Уже в Берлине, даже в кругу друзей начали считать моё настоящее имя псевдонимом. «А как тебя, собственно, зовут?» – спросил меня однажды Х[юльзенбек][98]. Не захотели поверить, что кто-то может быть таким беспечно прямолинейным, не позаботившись перед этим о сохранении собственного реноме.

Л. Р.[99] тоже здесь. Только что приехав, я встретил его с женой на террасе кафе. Благоухали липы, а отель был освещенной крепостью. Мы, может быть, подружимся. Одна-единственная весенняя ночь раскрывает людей глубже, чем все прочитанные книги. К сожалению, весеннюю ночь по своей прихоти не повторишь.

Город хорош. Мне особенно понравилась Набережная реки Лиммат[100]: Лимматкай. Я могу ходить по этой набережной туда и сюда много раз, и всё равно она будет мне нравиться. Чайки тут не искусственные и не чучела, они взаправду летают, прямо посреди города. Большие циферблаты башенных часов у воды, прибрежные рестораны с их зелёными окнами – всё это красиво и добротно. Это настоящее. Безразлично, останусь я здесь или нет. Здесь, должно быть, ещё остались люди, у которых есть время, которые ещё не «подневольны спешке»; они сделаны не из бумаги и ветра, пересекаются с жизнью, и их интересы смешаны с судьбой. Атмосфера города мне подходит; я не нуждаюсь ни в каком общении, ни в каком прямом соприкосновении. Я могу здесь чувствовать себя так же «дома», как эти старые башенные часы и как швейцарец с рождения.

Брупбахер[101] говорил о России перед пятьюдесятью или шестьюдесятью эмигрантами. Доклад вызвал единогласное неодобрение во время дискуссии. Его назвали романтическим. Дескать, Брупбахер увидел крестьянскую, «дохозяйственную», фантастическую Россию и усмотрел благо в противоположности этой России американскому Западу. Говорили, что его взгляд примитивный и детский. Так, мол, видит русские вещи гимназист; без систематического, интеллектуального подхода. У меня вызвало некоторое сочувствие то, что людей возмутил его непринуждённый тон.

Когда человек его масштаба предпринимает такое далёкое путешествие, он должен видеть другие вещи, не в пример мечтательному деревенскому старосте или даме света (а то и полусвета), которая ищет себе дорожных приключений. Это всё равно что проехаться по Померании и на этом материале рассуждать о Германии. Он забыл про публику, перед которой выступал: люди, которые во сне уже висели на виселице и пережили расстрел[102]. Его доклад, прочитанный эмигрантам, неизбежно должен был вызвать неприятие. Русские имели право принять Брупбахера в штыки. Так поступили все без исключения – в недвусмысленной, но учтивой форме. Другой вопрос, что думать об их взглядах. Они сплошь марксисты, то есть противоположность романтикам. Одно это со всей ясностью показал этот вечер – уже немало.

Будучи закоренелыми марксистами, эти новоприбывшие русские – германофилы. Поскольку так мыслит вся эмиграция, а во главе их стоят значительные интеллектуалы, надо быть готовым к тому, что Россия будет исподволь менять свои расчёты.

Дискуссионный вечер в Зоннэкке: «Отношение рабочего к продукту своего труда». Все признают, что не имеют отношения к продукту, произведённому ими. Вот один человек, который работал у Маузера; из года в год изготовлял оружие. Для Бразилии, Турции, Сербии. «Только когда явились торговые посредники, которые получали оружие, причём турецкий и сербский в один и тот же день, нас это заинтересовало. С тех пор у нас было такое чувство, что с нами не по правде обходятся, но работали дальше». Другой – контролёр банкнот: «Когда работаю, больше всего досадно, что не доверяют. Сидишь за решёткой до самого потолка, едва можешь пошевелиться, и сразу замечаешь: тебя просто используют». Ответ на вопрос, заданный некоторым, что бы они делали охотно, если бы у них был выбор: «Погоду». «Изобрёл бы метод, как за полчаса попасть в Константинополь». «Изобрёл бы кнопку, которая разом бы всё давала». «Кнопку, какая всё сама делает, даже нажимать не надо бы». Короче: никто бы не работал, но все изобретали бы машины. Богоравный изобретатель, вот их идеал, потому что он достигает наибольшего результата при наименьшем приложении сил. Брупбахер как-то говорил о Толстом, что надо поселиться на земле (жить в унисон с природой, самостоятельно изобретать производительные приборы, благо для всего человечества). Для меня благодаря этому всему прояснилось: враждебность социалистической программы по отношению к «работающим головой» нимало не основана на психологических фактах. Ничем не ограниченный творец – идеал искусства и религии, тоже. Низкая оценка тех, кто «работает головой» – пункт в повестке [реформ], выдвигаемый на первый план далёкими от жизни учёными, неповоротливыми бюрократами и полубездарными поэтами, которые включили в политическую программу – «освободиться от труда и за себя отомстить». Тем, кто «трудится головой», пролетарии обязаны не только своей программой, но и своим успехом.