Алла несколько раз повторила свой вопрос, как бы пытаясь полностью донести до меня весь его непостижимый ужасный смысл. Я крепче обнял её и поцеловал в мокрое от слёз лицо.

Следующим утром грузины пришли звать юных беженцев на завтрак. На столике в кафе дымилась огромная яичница. Из двадцати свежих яиц, уточнил с доброй усатой улыбкой вчерашний насильник. Грузины сдвинули столики, разломали на толстые куски каравай белого хлеба и сели за стол вместе с ними. Алле на минуту стало плохо, на смену острому чувству голода к горлу подступила рвотная судорога – ей показалось странным, что они снова сидят за столом в том же кафе, как будто ничего не изменилось после страшной ночи. Во время еды грузины предложили брату работу на стройке. Алла вместо ответа пристально и озабоченно посмотрела на брата. Почему она тогда не удивилась крайней бледности его лица, спрашивала она себя. Брат переспросил адрес и, не притронувшись к еде, встал из-за стола. Они вместе вышли из кафе, брат поцеловал Аллу в щёку, но то был не простой лёгкий поцелуй; Алла до сих пор уверена, что прикосновение упругих дрожащих губ к её щеке было последней попыткой младшего брата задержаться на этой земле. В тот день она ничего не чувствовала, не замечала прохожих и как в забытьи заходила в агентства по недвижимости, причем, скорее всего, в одни и те же, потому что ответы становились всё более грубыми и короткими. Под конец рабочего дня Алла потащилась, еле волоча ноги, пешком на стройку. Брат не ждал её у ворот, как они условились. Она несколько раз прошлась вокруг строительного забора. Каркас многоэтажного здания окружала пугающая тишина: из черных глазниц окон не раздавалось ни звука. «Ждать или идти в казарму?» – спрашивала себя Алла, вспоминая, как брат клялся со слезами на глазах, что никогда не вернётся туда. Она перелезла через забор. Свет падал с улицы через чёрную пустоту окон и дверей. Преодолевая тяжелую тоску и страх, она долго блуждала по кирпичным проходам. На втором этаже в боковой комнате с черной глазницей окна, выходящей на запад, Алла обнаружила брата. Повешенного за шею на стальном пруте, выступающем из стены. Холодные руки, мокрые штаны, мёртвое тело. Она перерезала острым куском кирпича то, на чём висел брат. Это были её капроновые колготки. Потом села на пол рядом с лежащим телом и, задыхаясь от боли, которую невозможно было вынести и не с кем разделить, отдалась вырывающимся из груди спастическим рыданиям. Ночью она то падала в бездну короткого сна, то в ужасе просыпалась в обнимку с холодным телом. Самая страшная мысль пришла к ней перед рассветом: сейчас дома с кровати встаёт мама, обувает тапочки и идёт чистить зубы.

Слезы залили лицо Аллы. Не зная, как её успокоить, я принялся рассказывать о своих планах: вернуться домой, открыть переводческую фирму, жить в самом центре большого города. Алла слушала меня внимательно, но часто перебивала и качала красивой головой, не соглашаясь. Наконец, мы как-то одновременно и резко замолчали. Я почувствовал себя надломленным, но старался всеми силами скрыть это и надеялся на перемену в её настроении.

Послеобеденное солнце скрылось за непроницаемой пеленой тумана. Назад к отелю мы шли по короткому пути – извилистой улице, зажатой между обшарпанными фасадами двухэтажных домов. На узких тротуарах валялись мусорные мешки, сломанные стулья, старые матрасы. Даже днём идти здесь, вероятно, было не совсем безопасно. Впрочем, я легко отогнал эти мысли, а неприглядная улица довольно скоро вывела нас на чистый плиточный тротуар торгового квартала. Алла повеселела и призналась, что очень голодна, что ей не терпится шикарно пообедать за счёт отеля.