Я был настолько послушным, нешумным и смышлёным ребенком, что моим родителям многие завидовали. Мама говорила, что даже её сестра, которая добилась в жизни всего, чего хотела, тоже испытывала зависть. Моя тётя была высокой, довольно стройной, всегда носившей короткую стрижку женщиной. Улыбаясь, она зачем-то постоянно поправляла дужки очков. Улыбка у нее выходила холодная, желатиновая, полуслепая. В раннем детстве я не мог, конечно, в полной мере оценить степень коварства этой улыбки. С годами тётина немилость ко мне стала очевидной и временами переходила в открытое раздражение и крайнюю злобу. Когда мне было шесть лет, тётя привезла из поездки в Индию книжку типа «сделай сам», с помощью которой вырезала и склеила фигурки слона, верблюда, жирафа и других зверей. Уже в начале моей игры у наполненных воздухом бумажных животных подкосились лапы и поникли головы; я заплакал. Тётя, смахнув фигурки со стола в мусорное ведро, посоветовала родителям почаще наказывать своего избалованного ребёнка.

Привычка тёти дарить маленькие подарки с годами переросла в странную манию. К этому времени она уже обзавелась полезными связями, добилась головокружительного продвижения по службе, но по привычке продолжала носить зубным врачам шоколадки, а чиновникам и другим нужным людям – коробки с конфетами. Подарки (она называла их презентами) для меня и моих родителей были особые. Маме она как-то привезла из поездки за границу кусок гостиничного мыла, а отцу подарила на день рождения пластмассовый рожок для обуви. На моё пятнадцатилетие тётя вручила мне слегка потрепанный томик «Легенды и мифы Древней Греции» с печатью городской библиотеки. Откуда у этой всеми уважаемой родственницы могло взяться такое пренебрежение и нелюбовь к нашей семье? Тётя упрекала мою мать в том, что мне позволено слишком много, что я всё время занят учёбой и расту эгоистом. Казалось, даже её юбка в складку, скрывающая широкие бёдра и тяжёлый зад, укоряла меня в слишком легком взгляде на окружающий мир, в самонадеянности и надежде на счастливое «авось». Все мои попытки уменьшить тётину враждебность встречались с упорным сопротивлением. Вы как врач-психиатр… извините, как адвокат, должно быть, часто сталкиваетесь с пациентами, похожими на мою тётю.

Я прервал рассказ и замолчал. Адвокат махнул рукой в сторону записывающего устройства и подал мне знак продолжать.

– Болезненное состояние, которое я вызывал в своей тёте, можно было бы назвать родственным отторжением. Именно по праву родства она решила раз и навсегда, что я являюсь недостойным, жалким и непутёвым существом. Мои успехи в учёбе она преуменьшала и приписывала их усидчивости и хорошей памяти. Тут же добавляя, что в стране и без меня хватает деревенских философов и лингвистов. Мне казалось, что, если бы у неё была возможность стереть всё начисто из моей головы, как из компьютерной памяти, она бы сделала это незамедлительно одним или двумя настойчивыми щелчками. Это принесло бы ей ощутимое, но недолговременное облегчение. Ведь ненавидела она меня целиком, уничтожение моего внутреннего мира не удовлетворило бы её: до тех пор, пока я находился поблизости, о прекращении её гневных припадков не могло быть и речи.

Записывающее устройство вновь зашипело и замигало. Адвокат встряхнул головой. Но шипение прекратилось так же неожиданно, как началось. Раздался хлюпающий звук удовлетворения, и лампочка погасла.

– Вот, пожалуй, и всё. Осталось только рассказать о том, что послужило последним толчком для моего отъезда за границу. Решение было принято в один день, как часто в таких случаях происходит, окончательно и бесповоротно. Что явилось главной причиной, догадаться несложно. Трудно было исчерпать всю глубину исходившей от моей уважаемой тёти нелюбви, непосредственным объектом которой стал я. Трудно было испытывать неудачи при бесчисленных попытках примирения и думать о том, как счастливо я мог бы жить, если бы всё сложилось иначе. Легче оказалось просто свыкнуться со своим уделом и надеяться на лучшее. Когда мне исполнилось двадцать два года, огромную страну, где я родился, разбил старческий паралич. Главный коммунист, недалекий деревенский парень, только и делал, что болтал часами по телевизору. Какую мысль хотел он донести до нас, своих верных и безропотных поданных, ценящих больше всего на свете своё неведение? Оратор-самородок говорил самозабвенно, растягивал гласные звуки и не спотыкался на согласных, как его предшественник. Он поднимал по утрам гантели и всегда прислушивался к мнению жены. Простые люди предполагали, что добром это не кончится, но никто не думал, что всё произойдет так быстро. Наступил декабрь тысяча девятьсот ** года, главный коммунист объявил по центральному телевидению о своём отречении от власти. Народ сохранял непоколебимое спокойствие и продолжал как ни в чём не бывало праздновать Новый год. Первого января я и мои родители по традиции были приглашены к тёте. Мы как самые близкие родственники имели честь доедать кушанья, оставшиеся после новогодней ночи. Я вошёл в тётину квартиру со смущением школьника, первый раз участвующего в любительском спектакле. К этому времени я уже получил университетский диплом и, по словам тёти, убегал от действительности, утешая себя планами написания диссертации по психолингвистике. С развалом страны эти планы становились нереальными и, как считала тётя, даже вредными, жалкой отговоркой для ничегонеделания. Тётя содержала нашу семью. Квартира моих родителей была фактически заложена у неё за деньги, которые она давала матери в долг. В первый день того Нового года тётя находилась в возбужденном состоянии и отчасти даже в смятении: с одной стороны, она испытывала безграничное презрение к моим родителям, впавшим в нищету, с другой – боялась, что те могут всё же не согласиться с её планом спровадить меня за границу. Добиться моего согласия, как она и рассчитывала, не представило особого труда. В конце новогоднего застолья тётя намекнула, что у меня никогда не хватит духа применить свои лингвистические знания на деле и уехать за границу. Я пообещал ей доказать обратное, и она тут же вызвалась взять на себя все расходы, связанные с моим отъездом. Мама несколько раз дёрнула меня за рукав. Отец сидел с понуро опущенной головой. Через пару месяцев пассивное сопротивление родителей было сломлено. Помню яркий солнечный день, людный вокзал, блестевший вымытым каменным полом, легкую тошноту от прикосновений к перилам, подоконникам и скамейкам. После долгого ожидания наступил момент расставания, горестно беспокойные лица моих родителей перекосились, мама зарыдала. Мы крепко обнялись. Когда автобус тронулся с места, отец держал маму под руку. Оба синхронно махали мне на прощание.