– Этим псам нас даже бить было неохота. Да и нельзя особо. Мы же почти вольные, права имеем. Если кто крепко проштрафится – нагнут до пола, вырубят дубинкой по шее, разденут догола и положат на улице на железный стеллаж возле столярки. Летом не шибко страшно, комары, конечно, но это так. Зимой шибко. Им, псам, что – замёрз, простудился, умер.

Заточку у меня нашли однажды. Мою не нашли, свою хорошо прятал. Эту на продажу сделал. Тот меня и сдал, кто заказал, а кто ещё знал? Аллах ему судья.

Сколько времени было – не знаю, часов на мне не было. Хе-хе-кх… Ничего не было. Темно было. Когда в сознание пришёл. На стеллаже лежу, нижняя полка. Снега не было ещё, был этот… иней, знаешь? Воот.

Я голову приподнял, смотрю налево, направо. Рядом на полке ещё двое. Мужик лежит, голову отвернул, на нём уже иней сверху. Готовый. А между нами девушка. Худая, костлявая, волосы белые, дышит немножко. Пар идёт, где нос, понял?

Руками смотрю, шея у меня целая, не били больше. Я сел, смотрю направо, налево. В барак до утра нельзя, закрыто, псы с ключами спят у себя. Смотрю – у стены столярки дрова лежат и картон, большие листы. Кум новый мебель себе купил, картон выбросил для растопки. Я подошёл, дрова на стеллаже разложил, чтобы лежать. Постелил картон. Девушку поднял руками. Она как одеяло свёрнутое, ничего не весит совсем, девочка…

Положил её на картон, сверху листами укрываю. Она глаза открывает. Молчит. Потом тихо-тихо говорит: «Отвали, сука, дай хоть сдохнуть человеком…»

Мои глаза много видели. Всякого. А тут плакать хотят. Я лёг рядом на картон, положил её сверху на себя, укрыл картоном, сколько было. Она быстро отогрелась, поняла, кто я. Своими волосами мне щекотно делает по лицу, улыбается и говорит: «Ты чего удумал, Борода?! На шару прокатиться хочешь?» И сразу заснула.

Я тоже. Проснулся в бараке. Живой проснулся. Братаны спиной к печке посадили, дали глоток водки, одежду вернули мою.

Я её потом встречал в лагере. Она меня не узнала. Храни её Аллах, такое надо забыть на никогда.

– Навсегда… – поправил я машинально, сжимая кулаки в карманах.

– А? Какой? Да, правильно, навсегда. Я же хорошо по-русски говорю, да?

Я протянул ему коробок спичек обратно. Он двинулся корпусом ко мне. Я вынырнул свободной рукой над его вытянутой, стремительно как кобра, и надвинул ему шапку на глаза.

– Эээ, ты чего?! Не веришь мне, да? – заорал рассказчик, убаюканный собственным голосом.

– Сада, да тебе диктором в телевизоре работать! Верю. Хоть это и очень непросто.

– Слушай дальше, – бубнил он довольно. – После того стеллажа я заболел сильно. Лекарства – аспирин да чифир. Братья по бараку помогли встать. Не забуду навсегда! Что? Перепутал… Никогда, брат, никогда. Я и не болею больше никогда, клянусь. Эту девушку мне Аллах послал. А кто ещё? И ты перестань болеть. Ты думаешь, если тебе плохо – нам хорошо будет? Иди домой, Сада отпустил, так и скажи! Бкхааа…

Разбойник неспешно поднялся, потянулся, сипло выдохнул и пошёл мимо меня, заложив ладони под мышки для тепла и глядя своими пуговицами куда-то вперёд. У площадки парковался цементовоз.

Мужики почти пинками вытолкали меня с объекта. Грипп, говорят, вали в аптеку и ложись, потей. Припомнили несколько случаев, когда осложнения от элементарного вируса усаживали ни в чём не повинных людей в инвалидную коляску. Нам, говорят, на стройке калеки ни к чему.

Сопротивляться такому железобетонному аргументу уже не было сил. Я переоделся и побрёл на трассу к стоянке самосвалов. Уже четвёртый час, надо успеть в аптеку до закрытия. Буду ловить автобус в посёлок или попутку.