– Ты где была, Аяя? Где была весь день?

– Ар…

– У него? К нему летала? Самолёт взяла, небось, обычным манером не поспеть…

– В деревнях я была внизу, на свадьбах… Ты… Что городишь-то? Совсем ума лишился тут? Кто в уши тебе шепчет? Что за червь завёлся в твоей дурацкой башке?

– В дурацкой?! – побелел он. – То-то, что в дурацкой, точно так! Дамэ тут застал, едва из дому отлучился! Давно мне рога-то растишь? Уж, небось, до самого неба!

– Я полагала, одумался ты за день, а ты совсем в дурь попёр! Что обираешь?! Я Дамэ едва вспомнила, как увидала…

– Может и так, но он тебе весточку от любимого муженька привёз, скажешь, нет?!

– Ещё одно такое слово скажешь, щас улечу и не вернусь боле! – вскричала я.

Вскричала, да, но куда мне лететь? Иного дома окромя этого у меня нет… На Байкале по сию пору люди по снегу катаются, мы летали туда с ним и не раз, ледники начали отступать, но пока одной да без дома, мне там не выжить. А куда ещё? В Кемет? Али в Вавилон, что стал для меня злым городом? Все прочие города чужие мне. Нигде мне места нету, кроме как здесь, но в это мгновение я о том не думала, и полетела бы точно, если бы…

Если бы не Огнь ринулся ко мне со словами:

– Ах так? Улетишь?.. Да кто отпустит тебя?! – и схватил ручищами своими, сгрёб, толкая всем телом, весь напряжённый, твёрдый, как стальной щит, даже волосы тяжелой волной ударили в моё лицо, коснулись плеча, словно они из тугой жести…

Он никогда не был груб со мной, никогда прежде, и теперь не был, но бешеный напор и решительность, то, как вмиг сорвал платье с плеч, разрывая и цветочные венки, что надели на меня счастливые молодожёны, разноцветные лепестки полетели во все стороны, а он рывком повернул меня спиной к себе, бросая на стол, что был перед нами, ещё какие-то мгновения борьбы, и злой и оттого слишком огромный и горящий уд воткнулся в меня, и если бы пыл этой перебранки и борьбы не возбудил во мне той же мгновенной страсти, причинил бы мне много боли и разрушений, разрывая мою плоть…

…И я закричала, но не от боли, нет, от настигшего меня тут же внезапного и вожделенного экстаза, чуть раньше, чем его, на какой-нибудь миг, каких-нибудь один или два толчка… и его крик и стон потонули в моём, он прижал лоб, а потом и лицо ко мне, и волосы его спустились на мои плечи, на моё лицо, уже мягкие, тёплые… Он зарылся лицом в мой затылок, прижимая меня к себе.

– Прости… п-прости меня…. – пошептал он, весь дрожа. – Я… Больно… больно… сделал тебе?..

– Нет…нет-нет…

Я подняла руку, прижимая его голову к своей, его лицо ближе к своему, развернулась к нему, прячущему лицо, смущённому и красному.

– Нет…

– Я люблю тебя… люблю тебя… так, что… слепну… Так… так страшно, что ты… разлюбишь меня…

– Да ты что… ты что?.. – вдруг заплакала я, разом слабея от всего происходящего. Стало мучительно стыдно и за себя, и за то, что так любит меня, что теряет самого себя.

– Ты что… ты что?.. Яй… Боги… прости меня, я… ох, не плачь, – забормотал он, растерянно обнимая меня. – Ну не плачь! – сам, чуть не плача, сказал он, теряясь окончательно.

Я обняла его, безудержно плача, может быть, и потому что он всё же не зря ругался и сходил с ума от ревности. А что если и, правда, не напрасно он сердился? Если я виновата, не понимаю, но он знает? Мне стало страшно вдруг, что во мне есть такое, чего я не замечаю, или не хочу признавать, а Арик видит и страдает. Что-то намного хуже и темнее того, что подмешалось к нему.

– Это ты… ты прости меня… прости, что я… что вышла за Эрика… но тогда мы думали… так было нужно для всех, для… стражи, соседей… всех… только чтобы не пришли камнями нас бить…