– Но это… Это хорошо-то, а, Дамэшек?! А я так горевала, что Гор, вдруг сделавшийся Богом, взял на Небеса нашу касаточку. Так надеялась, что объявится, вот и объявилась! И хорошо-то, Дамэшка, что с ним, Арий он…

– Всё, Рыбочка, молчи! В своё время Арий сам скажет обо всём, знает, как мы скучаем. И как…

За нашими спинами что-то зашуршало, мы обернулись, но нет, никого не было, показалось, всего боимся, любой тени, переехать надо в отдельный дом.

– Ты спросил бы его как-ньть? А? Тебе скажет… Хоть узнать, иде она?

– Он сам скажет, – убеждённо ответил я, уверенный, что расспрашивать Ария не след.

Прошло несколько седмиц, в течение которых я всё сомневался, быть может, Эрик ошибся, когда так уверенно говорил об Аяиной беременности. В самом деле, мы расставались с ней ненадолго, мы проводили вместе целые дни и ночи, я улетал на день-другой и вновь возвращался, чтобы быть вместе. Мы занимались, учить её было легко, потому что она всё знала, лишь вспоминала теперь со мной, все созвездия на небе она вспомнила за одну лишь только ночь, все их мне показала, а на другой день зарисовала на листе папируса, писала на память песни и сказы, мы вспомнили с ней всё, что она знала с детства и узнала теперь в Кемете от Викола, историю Байкала я лишь не спешил пока рассказывать, она сама и её горести были неотъемлемой частью этой истории, а я не хотел, чтобы она вспомнила хоть что-то из того времени, чтобы хоть капля яда из прошлого омрачила её теперешнюю, свободную от горя душу. Она была счастлива каждым новым днём, и незачем возвращать в её душу боль, которая мешала ей, прежней. Я не хотел, чтобы она и Марея вспомнила, не без этого. Кажется, я давно забыл о ревности, но, выходит – нет. Странно, конечно, ревновать к человеку, третий век мёртвому, но в её-то сердце он мог ожить, и я этого боялся. Я хотел, чтобы она оставалась такой, как теперь – свободной и светлой, совсем прозрачной, говорящей: «люблю тебя целое море!»…

А потому мы упирали больше на цифирь, решала теперь любые задачки, и легко считала в уме, кстати, этого раньше я не помню, похоже ум её стал ещё легче и быстрее теперь или мне казалось так, потому что она двести шестьдесят лет упражнялась без меня, а я теперь только напоминал ей всё. И вскоре я рассказал ей о том, что я теперь знал о времени, о том, как я измерил и разделил его на часы и минуты. Она выслушала внимательно, как всегда, не перебивая и спрашивая то, что хотела уточнить, и в завершении начертила на глиняном черепке что-то, сказав:

– Щас, погоди, я покажу… а ты скажешь, правильно ли?

Знаете, что я увидел? Те самые цветочки, что некогда нашёл на её вышивках в доме Эрика под Каюмом, она всё та же, и знания в ней, и чувства, но лишь прикрыты плитой, сквозь которую всё равно светит она, её ум, её душа.

– Верно, – сказал я, счастливо улыбаясь.

– Как ты дошёл до этого? Ты такой умный… – вдохновенно произнесла она, качая головой.

Этого я не мог снести.

– Нет, Яй. Это ты. Ты придумала, – сказал я. – Ты придумала это очень давно и такие вот цветочки вышила на рубашке. А я увидел и всё окончательно разложил в моей голове, и названия этим частям суток дал. Часы и минуты.

Она засмеялась, отмахнувшись, не веря мне.

– Только вот до сих пор не пойму, как ты до шестидесяти-то дошла?

– Я дошла? Ну ты… придумаешь. Хотя, как… Что тут такого… сердце так стучит, вот что. Как раз шестьдесят раз в твою минуту… – сказала она, словно, доставая откуда-то с дальней полки эту мысль.

Точно! Ведь именно так и есть! Шестьдесят ударов в минуту, понятно, что в среднем и понятно, что примерно, но… Однако Аяя неожиданно словно напряглась или задумалась, погружаясь куда-то в себя.