Каролина побежала за ножницами, и тут Лабрюйер вспомнил, что у него в кармане лежит любимая игрушка, перочинный нож.

Этот нож он купил в Санкт-Петербурге, когда превращал себя в щеголя за государственный счет. Он выбрал французский складной нож «Опинель» с буковой рукоятью, очень острый – при нем приказчик в лавке рассек лезвием, как бритвой, подброшенную газету.

Раскрыв свой «Опинель», Лабрюйер молча и по всем правилам, рукоятью вперед, протянул его – но не госпоже Морус, а Иоанне д’Арк.

Тут только Орлеанская Дева посмотрела на Лабрюйера.

Был, был этот миг, всего лишь миг – когда он протягивал оружие!

Но госпожа Морус тут же схватила нож; поблагодарив, разрезала шнурки и сняла с Иоанны д’Арк нагрудный доспех. Под ним была голубая батистовая блузка со смятыми рюшами, кружевами и фестонами. Воительница преобразилась – однако и в батисте она смахивала на юношу, святого Георгия, победителя драконов. Это было странно – при такой удивительной красоте внушать столь неожиданные сравнения.

И опять по ателье пролетел ураган – дамы, накинув плюшевые ротонды, подхватили свои пестрые юбки, экзотические хламиды, корзинку с венками из шелковых роз, с хохотом устремились к дверям. И вдруг стало пусто. Так пусто, что хоть вешайся.

– Это прекрасный заказ, душка, – сказала Каролина. – Петер, приберись. Не понимаю я этих устаревших женщин – откуда только у них вылетают все ленточки и завязочки? Для чего их столько?

– Что с этим делать, фрау? – спросил Пича, подняв с пола небольшой дамский кошелек.

– Нет, они неисправимы. Кузен, нужно догнать дам и вернуть кошелек.

– Ничего не случится, если мы вернем его, когда они приедут получать карточки, – буркнул Лабрюйер.

– Душка, госпожа Морус живет в трех шагах отсюда, на Елизаветинской, за молочным рестораном.

Лабрюйер подумал и спросил:

– Больше никто не записывался?

Каролина заглянула в конторскую книгу, нарочно для записи заказов заведенную, и доложила: ожидаются два господина, с ними она управится сама.

– Кузина, хотите, я вам жалованье увеличу?

– Кто ж не хочет?

– Чтобы вы оделись прилично.

– Я одеваюсь прилично.

– В вашем обмундировании только в цирке клоунов представлять! Мое терпение лопнуло. Или вы завтра же идете к хорошей портнихе, можно в ближайший «Дом готового платья», или я пишу донесение начальству, или…

– Что?

– Или за руку отведу вас в цирк господина Саломонского!

Лабрюйер собирался было добавить, что это не совсем шутка, что он способен, разозлясь, и не на такие подвиги, но тут дверь ателье снова отворилась, вошли два обещанных господина. За ними третий, пожилой и низкорослый, тащил чемодан.

– Кто тут всуе поминает цирк Саломонского? – спросил первый господин.

– О волке речь, а волк навстречь! – добавил второй. – Цирк сам к вам пожаловал.

Один из господ был молод, не старше двадцати лет, хорош собой, светловолос, с лихо закрученными усами, второй – чуть за сорок, черноволос и черноглаз, тоже феноменально усат, и оба – довольно крупного сложения. Их костюмы явно вышли из мастерской хорошего портного, но были чуть более заметны, чем требовал хороший тон: у младшего – клетчатый, причем в клетку довольно крупную, у старшего – цвета маренго.

Эти клиенты также потребовали закрыть ателье и задернуть шторы.

– Не то на тротуаре образуется маленькое дамское кладбище, – сказал старший, который представился как господин Штейнбах. – Где тут можно раздеться?

Когда оба господина появились в костюмах для французской борьбы, Лабрюйер безмолвно согласился – да, есть риск, что дамская толпа перекроет Александровскую. Атлеты и борцы были в большой моде, и когда в цирке Саломонского устраивались чемпионаты по борьбе или по поднятию тяжестей, в первых рядах сидели именно восторженные дамы. Фотографические карточки красавцев пользовались огромным спросом, запас приходилось постоянно обновлять.