– Нет, душка, все из хороших семей. Госпожа Морус, Надежда Ивановна, – жена профессора рижского политехникума… что вы так смотрите, душка?..

– Ничего, – буркнул Лабрюйер, – предупреждать надо… Если я не нужен, чтобы подавать веера и подвязки, то пойду прогуляюсь. Ровно на два часа.

Лабрюйер не был чересчур сентиментален, но вот образовался повод прогуляться по Эспланаде и над каналом – отчего бы нет? И съесть порцию сосисок-«винеров» в «Лавровом венке»…

– Александр Иванович, без вас не обойтись. Нужно выставить фоны и декорации, душка. Это не женское дело – таскать античные колонны. Ян один не справится. Посидите тут, я приду за вами!

Каролина выскочила, а Лабрюйер принялся вспоминать те случаи смертоубийства, когда мужчина, задушивший женщину, дешево отделался.

В предбаннике лаборатории на столе лежали газеты и книжки. Лабрюйер, уверенный, что в хозяйстве эмансипэ, которая притворяется служащей дамой, не должно быть ничего дамского, раскрыл книжку наугад. Это оказались стихи господина Бальмонта. Современных стихов Лабрюйер не любил, не понимал и понимать не желал – достаточно было того, что он учил наизусть слова песен и романсов, которые у кого угодно отбили бы охоту к изящной словесности.

В томике была красиво вырезанная бумажная закладка, и потому он распахнулся на довольно неожиданных строчках:

– Ого, – сказал Лабрюйер. – Ну, поэты…

Начало было многообещающее, и он дочитал до конца:

Дочитав, Лабрюйер положил томик на место и задумался. Мысли текли двумя параллельными потоками, и получилось примерно так:

– Вот что, оказывается, на уме у моей эмансипэ – отдаться без слов… И придумают же поэты… Кто бы мог подумать – и ей охота порезвиться… Но таких женщин не бывает, чтобы без упрека… Эмансипэ, однако! Экое лихое эмансипэ!.. Не бывает женщин, чтобы прямо сказали – люблю, хочу, возьми меня…

Тут на пороге появилась Каролина.

– Идем таскать колонны, душка. Ян, идем! Дамы уже готовы.

– Так скоро?

– Они приехали костюмированные, в ротондах и накидках.

Лабрюйер вышел – и увидел группу настолько очаровательную, что остолбенел.

В середине салона стояла женщина, вокруг которой вились подруги, весело чирикая и поправляя ее великолепный маскарадный костюм. Она же молчала, словно входила в роль, и эта роль была хорошо знакома Лабрюйеру.

Он не читал трагедии Шиллера, других пьес о Столетней войне тоже не знал, но в стройной брюнетке сразу опознал Иоанну д’Арк.

На ней были сверкающие доспехи, госпожа Морус прилаживала красный плащ с королевскими французскими лилиями, другая дама держала наготове рыцарский шлем.

Но Лабрюйер перестал видеть и лилии, и огромный султан на шлеме, и хорошенькую девушку в греческом наряде, что привязывала жестяные поножи к ногам брюнетки.

Ее лицо…

Многие молодые дамы остригали длинные косы и завивали волосы, расчесав на пробор. Но у этой кудри были свои – без парикмахерской симметрии, крупные, не достигающие плеч. И лицо – лицо героини, которой только меча недостает, чтобы спасти Францию. Четкие черты, прямой нос, большие черные глаза – и если бы Лабрюйера попросили определить, к какой национальности принадлежит воительница, он бы не смог ответить. Хотя служба в полиции научила его различать цыганок, евреек, темноволосых немок, ливок с курляндского побережья, малороссиянок, даже итальянок, даже турчанок (было дело, выслеживали тайный бордель и во время внезапного налета вывели оттуда и негритянок, и мулаток, и одну индианку, которая потом, когда ее отмыли, оказалась фальшивой).