– Послушай, человек, к которому мы так торопимся, хотя бы знает о нашем приезде? – спрашивал Лысый.

– Да.

– Настолько точно знает, что даже встретит нас?

– Нет, встречать нас не будут. Сами доедем: адрес есть.

– Что же так негостеприимно-то? Мы ж не по собственной прихоти припёрлись в такую даль, не сломался бы и встретить!

– Он слишком занят, а мы не маленькие, чтобы без провожатого не найти нужного дома. А если ты насчёт вежливостей этикета, то дело – прежде всего. Он, тот человек, к которому мы едем, занят-то именно тем, чтобы поездка наша не оказалась напрасной тратой времени.

– То есть? – Лысый чувствовал, что, пожалуй, за несколько ближайших дней исчерпает выделенный ему на жизнь запас удивления, шока, изумления, остолбенения, потрясения и так далее и тому подобное: за все предшествующие этим дням сорок два года жизни Лысому ещё ни разу не выпадало столько поводов, тем более – подряд! – эти свои возможности использовать, да ещё, каждый раз, на максимально полную мощность.

– Это значит, что человек этот работает в том же направлении, над тем же делом, из-за которого нам с тобой пришлось пуститься в путь, но он уже сильно устал и ему самому нужна срочная помощь. Если же он потеряет контроль над ситуацией или просто-напросто упадёт от изнеможения (только представь себе атланта, упавшего под тяжестью балкона, или, лучше – крыши), то делу нашему – швах! Если его и можно будет воскресить, в чём я очень сомневаюсь, то придётся сначала анализировать, стоит ли тратить бездну сил и времени на это воскрешение. Потому что и других дел, требующих крайне активного и мощного вмешательства – огромное количество…

Что, спрашивается, Лысый должен был понять из этой её страстной речи? Что причина их поездки – крайне важна? Это и так было понятно любому, обладающему хотя бы одной действующей извилиной и хотя бы день знавшему Татьяну: чтобы Татьяна просто так, без мирового масштаба значимой причины, встала с дивана да ещё и потащилась бы, причём с сумасшедшей скоростью, чуть ли не на другой конец страны – повод должен быть самым серьёзным. Настолько, чтобы Татьяна до глубины души этой серьёзностью и важностью – прониклась. А она, явно, прониклась: ни единого бранно-яростного слова не услышал, как всегда, Лысый в адрес того, кто её поднял с разлюбимого дивана, да не просто поднял, а так умело, что она послушной монашенкой делает, что велели, да ещё выкладывает для лучшего исполнения весь свой наличный ресурс ума, души и духа…

И можно ни капли не сомневаться, что Лысый будет, для наиблагополучнейшего решения вопроса, умело припахан в самых лучших традициях – по полной программе!

Дом Алексея, – таково, как выяснилось позже, было имя того, к кому они оба так стремились, а фамилии его, кажется, не знала и Татьяна, – они действительно нашли так легко, словно бывали в Твери раз двести и знали город чуть ли не наизусть. Или словно их кто-то невидимый – вёл. По крайней мере, Татьяна, ни у одного местного жителя ничего не спрашивая, сразу же села на определённый номер троллейбуса и сошла на какой-то остановке так уверенно и спокойно, словно это было для неё самым привычным делом. Столь же «привычно» с остановки она направилась налево, прошла метров двести и нырнула под какую-то арку. Пройдя в несколько шагов дворик, Татьяна направилась к маленькому, в три окошка, двухэтажному домику и сильным рывком (откуда, как она могла узнать, что пружина в двери окажется тугой? – опять страшно поразился Лысый) открыла входную дверь. И так же уверенно, совершенно для Лысого необъяснимо, почему, постучалась именно в одну из квартир, в правую, хотя на притолоке торчала огромная пуговица звонка. Открыли им немедленно.