Дети скрываются в тёмной подворотне. Идет снег. А жизнь, кажется, остановилась. Троицкий поднимает воротник своего куцего пальто. Знобит. Как бы не слечь с температурой. Надо срочно отоварить свою и детские продуктовые книжки.

И ещё одно событие надолго запало в память Фёдора Игнатьевича. Письмо из Германии. На звонок почтальона выскочила соседка Дарья. На её визгливые крики: «Нету здесь таких, и никогда не бывало», доктор Троицкий вышел в коридор. Дарья кинулась к нему: «Вот письмо из неметчины. Ужас какой! Город Мюнхен». Троицкий берёт конверт. Письмо на имя Вербицкого Прохора Петровича. Нервно разрывает конверт. И первые строчки письма ошеломляют его: «Папа, папа, умоляю, сообщите мне, живы ли Вы. Живы ли мои мальчики…» Боже, это же отец Саши и Пети… Вербицкий, это же фамилия умершего деда мальчиков.

Дарья заглядывает Троицкому в лицо: «Буржуи проснулись? Сами в Германии, а квартиру им подавай». «Нет, квартира не нужна», –  резко отвечает доктор. Комкает письмо, суёт его в карман.

– Это из «бывших», –  говорит он, –  спрашивают, жив ли какой-то Прохор, который жил раньше здесь. Вы не знаете, жив Прохор?

– Чо знать-то?! Чо знать-то, –  засуетилась Дарья, –  тут до вас столько народу перебывало. Клавка – была. Иван – был. А вот Прохора не припомню.

– Ну вот, значит ошибка. Не волнуйтесь. Советская власть Вас в обиду не даст.

Доктор Троицкий проходит в свою комнату. Разглаживает рукой смятое письмо, читает: «…Я знаю, что переписка со мной сейчас для Вас опасна. Папа, умоляю. Только дайте мне знать, живы ли вы?…»

Доктор смахивает слёзы со свих щёк. Прямо, как барышня расквасился. Рот сам кривится в непроизвольной усмешке. Мальчики испуганно смотрят на него. Старший, Саша, подходит к Троицкому, спрашивает: «Это письмо от нашего папы?» «Ну что ты, Сашенька, –  доктор обнимает мальчика за плечи, –  ты же знаешь, твоего папу убили на войне».

Наутро вызвали к госпитальному начальству. Сказали, в Гаврилов-Яме открылась больница. Нужен главврач. Предоставляется двухкомнатная квартира. Не раздумывая, Фёдор Игнатьевич согласился. С Ярославлём его больше ничто не связывало.

В июне 1919 на Локаловской фабрике побывал Анатолий Васильевич Луначарский. Фабрика была мертва. Вновь избранный директор из рабочих, Патов Александр Михайлович, молодой, энергичный. Производил много шума из правильных слов, но фабрика стояла. Опять не было дров, не было сырья – льна. Склады были завалены изготовленным полотном, но реализовать его не получалось.

Анатолий Васильевич был направлен Лениным в Ярославскую губернию, которая с трудом оправлялась после белогвардейского мятежа. Фабрика встретила Луначарского яростно трепещущим на ветру красным плакатом: «Побольше бы ситчика и льняного полотна всякого и разного нашим комсомолкам[16]». Партийное руководство фабрики как-то не задумывалось, что Локаловской мануфактуре не до ситчика. С льняным бы полотном справиться. Лозунг про «ситчик» был явно привезён из столиц, где юным комсомолкам не из чего было пошить платьица. В столицах был голод, и не было ни ситчика, ни полотна. А в Гаврилов-Яме шили одёжку из Локаловского полотна. И на местном рынке за аршин полотна можно было приобрести кое-что съестное. Некоторое время, пока фабрика работала на дровах, добытых комиссаром Перельманом, зарплату выдавали аршинами Локаловской ткани в нарушение всех инструкций «Центротекстиля».

Большевистское государство брало полотно с фабрики на нужды революции и всегда задарма. Ведь каждый большевик знает: делать революцию за деньги – преступление. Хотя, как позже выяснилось, все революции делались за деньги. Нынче наладить процесс: товар-деньги всё как-то не получалось.