– Хорошо звучит, но на деле все не так… – Женщина опустила плечи.

– Проведите забастовку!

– Чего провести?

Естественно, местные простолюдины не были знакомы с теорией организованного протестного движения рабочего класса и крестьянства.

Лавочкин пояснил суть акции:

– Откажитесь работать. Напишите плакаты. Что-нибудь типа «Долой лобенрогенский произвол», «Лобенрогена в отставку», «Барон, иди считать ворон» и тому подобное. Выйдите толпой к замку. Потрясите плакатами, покричите призывы. Требуйте денежной компенсации за ущерб, понесенный вследствие недостаточного принятия мер по обеспечению защищенности налогоплательщиков…

Речь лилась из Колиных уст, будто на предвыборном выступлении матерого бюрократа. Даже подготовленный к словесным наворотам прапорщик растерялся.

И не важно, что феодалы в отставку не уходят и тем более не выдают компенсаций. Главное, парень был в ударе.

Крестьянка вовсе осоловела.

– Вы такой умный… – сказала она, когда солдат остановился перевести дух. – Не могли бы вы рассказать то же самое, но только всем и нормальным языком?

– Ночевать есть где? – В Палваныче проснулся искатель выгод.

– Найдется. Мы соорудили шатры на опушке вон того леса.

– Тогда вперед.

В лагере погорельцев Коля повторил революционное воззвание, но старался подбирать выражения. Простолюдины были в восторге.

Правда, один эпизод охладил их пыл. Лавочкин как раз говорил о наглядной агитации:

– Когда встанете у моста, обязательно разверните плакаты. Напишите разные воззвания: «Лобенроген, отдай наши деньги!», «Барон, выполни свои обязанности за май месяц! Да не супружеские!», «Мы не дойные коровы!».

Крестьяне радостно загомонили, оценивая идею. Не ликовал лишь староста.

– Все это здорово, – сказал он, – плакаты там, воззвания… Только мы писать не умеем.

Люди сникли.

– Не страшно! – крикнул прапорщик. – Николас напишет!..

– Верно! Отличная мысль! Напиши, Николас! – загудела толпа.

– Но это будет стоить определенных денег, – закончил Палваныч.

Настрой крестьян снова резко поменялся.

– Ась?! Эй, толстяк, у тебя совесть есть? Пропустите-ка, ребята, я спалю его дотла…

Дубовых сообразил, что хватил лишку.

– Шутка! – провозгласил он.

Возмущение отступило, но настороженность осталась.

– Сейчас стемнело, – сказал Коля. – Завтра напишу. Бесплатно.

После споров об организации акции обнадеженные погорельцы разошлись.

Староста высмотрел в толпе нужного человека.

– Эй, Шлюпфриг![6] Поди!

К старосте и Лавочкину с Палванычем подбежал суетливый юнец. На вид ему было от пятнадцати до восемнадцати лет. Моложавое лицо, признаки щетины… Парень как парень. Оборванец. Чуть сутуловатый и невысокий, рыжеволосый, он производил впечатление лиса, норовящего залезть в курятник. Он не мог спокойно стоять на месте. Постоянно переступая с ноги на ногу, меняя положение рук и ведя беспорядочную стрельбу взглядом, Шлюпфриг молча ждал, когда староста соблаговолит продолжить.

– Устрой гостей на ночлег, – велел тот. – И не обижай их, проныра. Я тебя знаю…

– Ладно, ладно, – отмахнулся юнец. – Пойдем.

Шлюпфриг увел россиян к краю лагеря, несколько раз огрызнувшись на шутливые возгласы односельчан, мол, он самый радушный из бездомных.

– Спать будете тут. – Он указал на одеяла, постеленные под матерчатым пологом.

Рядом горел костер.

– Сначала поедим, – сказал прапорщик.

– Но у меня ничего нет… – растерялся Шлюпфриг.

– Зато у меня есть. – Палваныч достал из-за пазухи флейту.

– Ух ты, моя флейта! – вырвалось у Коли.

– Шиш с два твоя, – буркнул прапорщик. – Я ее в дупле нашел.

– А я положил.

– Так это ты меня подставил?!

Палваныч имел в виду досадный инцидент с участием злобного тролля, настоящего хозяина флейты. Разгневанный тролль чуть не убил прапорщика, полагая его вором.