Бочки, ящики, мешки – сотворенные человеческими руками примитивные житницы, странствующие от берега к берегу. Покрытые капельками пота тела обнаженных черных людей, что под солнцем экватора вереницами прокладывают путь через древние джунгли; ничем не закрепленные вьюки недвижимо покоятся на намозоленных, натруженных, привыкших к бремени макушках. Полуодетые коричневые люди с корзинами за плечами гнут спины на распаханных древних полях под тропическим солнцем. Вековечные дети теплой почвы, что в страхе, под ударами кнута возделывают эти поля и собирают урожай, экзотическую снедь для Западного мира. Бочки… ящики… мешки…

Полные чудесными дарами жизни.

Жизнь в доках нравилась Рэю больше, чем морская жизнь. Открытое море он любить так и не научился. Там, на борту, он всегда чувствовал себя узником среди других узников, которые волею судьбы отданы на потеху мрачной, грозной пучине. И ни с единым моряком, который по-настоящему любил бы открытое море, он знаком не был. Он знавал таких, кто любил свое старое грузовое судно так, как мужчина мог бы любить женщину. Почти все знакомые цветные моряки любовно называли корабли своими «старухами». Всё, чем завлекало море, было не в нем самом, а в порту назначения. А из всех великих портов не было еще одного столь же притягательного для моряков, как Марсель с его свирепой красотой.

Порт был огромными распахнутыми настежь воротами, и доки тоже вбирали в себя всё подряд. Не меньше соблазнительного многообразия прибывавших туда товаров Рэю нравилось многоцветие тамошних людей и их судеб. И больше всего – портовые негры. Ни в едином порту он не встречал больше такого живописного средоточения негров любых оттенков. Негры, изъясняющиеся на привычных наречиях, и негры, говорящие на всевозможных африканских диалектах, черные негры, коричневые негры, желтые негры. Будто бы каждая страна мира, в которой живут негры, направила в Марсель своих представителей. Огромное количество бродяжничающих негров, по виду только-только из джунглей, пытающихся хоть что-то наскрести себе на жизнь прямо здесь, на крытой щебенкой набережной великого провансальского порта.

Вся подлинная романтика Европы для Рэя сосредоточилась здесь. Эту Европу он мог прочувствовать даже вопреки глянцевому блеску пышной истории. Когда он впервые с ней соприкоснулся, впечатление было отталкивающим. В поисках этой романтики ему приходилось идти в музеи, в районы, спрятанные под стеклянным колпаком священного трепета, погружаться в книги. Нередко в разговоре он из вежливости притворялся, что чувствует ее, но это была неправда. Ибо именно Америка была для него краем романтики, живой, с жарким дыханием. Ее величавые деловые дворцы, колоссальные склады, где скидывали ношу и принимали ее сбивающиеся с ног орды человечества, гигантские храмы удовольствий, вездесущий разбег железных дорог и нескончаемое бурление улиц – ужасающая, сокрушительная лавина жизни, подобной несущемуся по равнине буйволиному стаду, хриплые вопли водевильной толпы, новорожденной нации белых глоток, сумрачный клекот рас – и в этом хоре голос его собственной беспощадно выкорчеванной расы – всё это лихорадило ему голову, было ритмом, рисунок которого совпадал с биением его жизни, жаркой, пульсирующей песней романтики в его крови.

В жизни Марселя царила варварская, интернациональная романтика, та самая, что так ярко являла себя и во всей современной жизни. Лучший из всех черных ходов Европы, небольшой город с очевидно слишком многочисленным для него населением, принимающий и направляющий пути всего Востока и Африки, излюбленный порт моряков, перебивающихся в отпуске на французском побережье, наводненный всевозможными жалкими созданиями Средиземноморья, гидами, кокотками, сутенерами; и отталкивающий, и манящий ядовитыми белыми клыками, спрятанными под маской колоритности, город этот, казалось, заявлял на весь мир, что величайшее в современной жизни – ее непристойность.