«Пейзаж – это пребывание в неприсваиваемом как форма жизни, как справедливость. А потому если в мире человека ждет брошенность и дезориентация, то в пейзаже он наконец-то попадает домой»[6].

Анна Лепорская. Пейзаж с полуфигурой. Начало 1930-х. Холст, масло. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Человек на переднем плане сидит на траве или на скамейке или стоит за ограждением – за темно-зеленой полосой. Я додумываю детали, описывая картину словами, представляя себя на месте этой полуфигуры. Я сижу на земле, ощущаю ее неровности, уколы сухой травы; пахнет клевером и навозом; слышу голос животного (птица? лягушка?); ветер не холодный; припекает. Смотрю на дом, на забор, вспоминаю поездки на картошку на первом курсе; вспоминаю о заборах в Подмосковье (они не такие, как на картине).

Несколько крупных капель упало мне на макушку и на джинсы – не вижу ни одной тучи, смотрю прогноз в телефоне: дождь. Делаю панорамный снимок и ухожу. Эта фотография однажды появляется на экране с указанием даты и геолокации. Смахиваю (отмахиваюсь). Если бы вместо этого фото всплыло другое поле с домиком на горизонте, я бы не заметила подмены. Фото подписано: «4 июля, Сумбулово». Я была там в этот день, и у меня сохранились: запись в блокноте, травинка-закладка в книге, упаковка лейкопластырей, которую я купила на автостанции, чтобы заклеить мозоль на пятке. Если бы не было даты и геолокации, фотография не всплыла бы на экране, а лежала в толще невидимых данных, пока я не удалила бы ее вместе с папкой «Не разобрано». Меня раздражают эти данные: координаты времени и места. Как будто кто-то подсмотрел за мной и вписал в журнал прибытия-убытия. У меня отобрали что-то такое, что никогда моим не было, но теперь я ощущаю утрату.

Зато у меня есть воспоминание.

Слушаю лекцию Светланы Адоньевой[7]. Она показывает фотографии, которые антропологи делали в экспедициях. Примерно каждая десятая из них – пейзажная. В некоторых местах, с которых антропологи делали свои пейзажные фотографии, есть скамейки. Их установили местные жители. Они приходят туда, чтобы посидеть.

Мне приятно смотреть на эти фотографии – на темноту реки и полосы сине-зеленых деревьев. Я не очень внимательно слушаю, отвлекаюсь, думаю о том, как это все относится к балконам (сделала об этом заметку).

На экране появилась фотография, на которой пожилая женщина встает со скамейки – собирается уходить. До этого она сидела и смотрела с холма на простор. Наверное, она вспоминала свой день или думала о будущем. Ее чувства и мысли разделялись, оформлялись и распространялись по лугам и излучинам.

Она ушла (предполагаю), потому что ей не захотелось смотреть, как фотографируют ее вид. Ей неприятно было бы увидеть себя на чужой фотографии: оказаться внутри своего (освоенного) вида, вдруг стать его элементом – это все равно что внезапно схлопнуться.

Люди приходят посидеть на скамейках как по расписанию, непроизвольно согласовывая свои действия с другими людьми; это похоже на орнамент ковра или танца, об этом написала Инна Веселова в статье про узоры на варежках[8]: есть линии, которые сходятся и расходятся. То же самое можно сказать про голоса в хоре; в северных деревнях люди выходят на работу, собираются на праздник или посещают кладбище, они делают это давно, и эти занятия образовали «узор».

В ДАСе (общежитие МГУ) есть общие балконы. Когда я там жила (с 1991-го по 1999-й) студентки выходили на балконы курить или с ребенком в коляске. Общие балконы, как и эти скамейки в деревне, нужны для того, чтобы отделиться от группы, побыть одной, посмотреть вдаль над пятиэтажками. Они (студентки) не вязали варежки и не танцевали кадриль. Их тела двигались не по «общему узору», а по автономным траекториям, студентки зависели от личных расписаний, поэтому иногда сталкивались друг с другом на общем балконе.