Не без интереса и долго, ощущая в руках приятную тяжесть огнестрельного металла, Николай уже по-деловому дал несколько советов осторожного и непубличного обращения с оружием. Но что более всего укрепило к нему уважительное отношение моих родителей – слово офицера сдержал.

Бывая по службе в наших краях, капитан Власенко нередко заезжал уже на своем служебном «Виллисе», откровенно толковал с отцом о каких-то своих делах и еще долго был с нашей семьей в добрых отношениях.

Вот уже присмирели в лесах рыхлые тяжелые снега, и согревали полуденным солнцем свои рыжие бока обросшие прошлогодней щетиной косогоры, а долина меж гор тепло потягивалась, освободившись от зимнего бремени. Как-то по весне, когда выжигали выпаса повдоль речки, неподалеку от нашего дома запластал старый тополь. А спустя немного времени началась беспорядочная стрельба. Мы-то догадывались, чем отстреливалось так долго горевшее дерево. Видно, отец после этого случая от греха подальше засунул в дупло промасленный солидолом сверток, в котором был пистолет и небольшой подсумок с патронами. А вернувшись вечером с лесосеки, так и не услышал этот последний салют его давно ушедшей войны.

Первоначально оно было пошито из тонкого голубого сукна с рукавами, искусно отороченными рыжим мехом, с широким, на всю тушку, лисьим воротником-полушалком, теплым облаком обволакивающим шею и заканчивающимся на груди пушистым огненным хвостом, волнующие колебания которого так и притягивали непрошенные взгляды. Но пальто только довершало красоту невысокой молодой и необыкновенно привлекательной женщины, которая фасонила перед моим будущим отцом и, судя по всему, успешно. На ногах она носила фетровые боты с небольшим каблучком и всю себя, такую ладно-скроенную бедовую дивчину.

Можно догадаться, что меня тогда еще и в помине не было, да и все мы появились на свет позднее этого знаменитого пальто. Послевоенные годы не защекотали в баловстве наших родителей, и потому они крутились не покладая рук, как могли, чтобы свести концы с концами и прокормиться. Надеялись на светлое будущее, что вот – еще немного – и заживем!

Сдюжил отец. После тяжелого года, проведенного в госпитале, его здоровые руки сразу же вцепились в рычаги трактора. Истосковалась душа по родной земле! Немногословный, с серым от пыли лицом, изо дня в день буквально приносил себя на двух костылях домой и долго сидел в задумчивости, примяв тяжелой ладонью мои вихры. Переживая трепетные минуты, я обожал этот запах моего отца. От него пахло вой ной, керосином и потом. Если было позволено, готов был сидеть часами, прижавшись к его просоленной рубахе, впитывая привалившее счастье всем своим существом.

Большая чугунная печка, прогоревшая в некоторых местах и стоящая посреди двора, весело подмигивала огоньками, натужно стреляла своим полыхающим чревом, облепив которую по-воробьиному, мы, сидя на корточках, пекли нарезанную ломтиками, чуть присыпанную солью картошку. И не было ничего вкуснее ее печеного аромата. Звонкоголосые, неугомонные и безумно веселые мы подрастали, как хворост на охрипших ветрах, незанеженные ласковым солнцем, под калеными холодами и неурядицами вместе с родителями в одной упряжке. Неторопливые дожди засевали свои зерна в наши светлые души, и потому мы росли, как на опаре, в абсолютной гармонии с окружающей природой и всеми ее обитателями. У того времени, пожалуй, был единственный недостаток, как-то выразилась мама, что нам всякий день хотелось есть. И это было ее стихийным бедствием! А ели мы, все сметая под метелку на косогорах: выкапывали луковицы саранок, набивали фиолетовые рты цветами багульника, рвали цибулю и пучки луговые, жевали мангыр, грызли сладкую смолу лиственницы.