– В ночь на тринадцатое… Вот и не верь после этого приметам.

– А я в эту ночь тоже чуть не сгорел. Заснул у костра. Смотри, след на ноге… – Выше косточки было коричневое пятно, похожее на маленький кленовый лист. Сказал и пожалел. Сейчас услышу: “Нельзя быть таким растяпой”.

Отец, однако, глянул на ожог и спросил:

– Больно было?

Я сразу затеплел от этой нотки сочувствия.

– Сперва больно, конечно. Но быстро прошло, есть мазь такая, специальная… Джинсы только спалил…

– А вот это досадно. В чем в школу-то пойдешь? Вся одежда сгорела.

– В школу в джинсах все равно не пускают. Не знаешь разве нашу Валентину Константиновну? Она установила: только в школьной форме или в костюме с галстуком. Это же гимна-азия…

Отец быстро посмотрел на меня опять. И снова – вперед. Встречные самосвалы и автобусы проносились так, словно рядом лопались громадные воздушные шары. Выбрав минутку, когда машин стало меньше, отец сказал:

– Ну посуди, какая теперь гимназия. Не будешь ведь ты ездить туда через полгорода. Нам придется заводить новое жилье, квартира в центре стоит таких денег, какие нам и не снились. Будем искать на окраине. Да и то придется вывернуть все карманы и влезть в долги.

– Но ведь дом застрахован! – вспомнил я.

– Этой страховки хватит лишь на прихожую… А нам надо не меньше трех комнат с кухней… Если бы Ольга Георгиевна не отстаивала грудью родовое гнездо и продала дом, когда ей это предлагали, хватило бы на четыре комнаты в центральном микрорайоне.

Владелицей дома по закону была моя бабушка – мамина мама и папина теща. Наш покосившийся дом она очень любила. Он был столетний, с обломанной резьбой наличников и маленьким мезонином (в котором летом обитал я).

Дом сохранился от старого городского квартала и стоял, зажатый со всех сторон многоэтажками. И районные власти, и всякие частные фирмы не раз предлагали бабушке деньги или большую квартиру взамен “вашей музейной развалины”. Бабушка сопротивлялась, даже в суд ходила. И суд защитил ее права (“Хотя это весьма странно”, – говорил отец). Но всякие посетители продолжали осаждать нас. Очень уж хотелось им построить на этом месте что-то свое, современное. Отец утверждал, что в конце концов нас все равно сроют или сожгут.

– Думаешь, подожгли?

– А ты думаешь, от жучка-светлячка загорелось? Подпалили с четырех углов. В точности, как я предрекал твоей бабушке.

Мне стало обидно за бабушку, и в отместку я сказал:

– А тебе жалко лишнюю каплю бензина истратить на меня? Все равно ведь будешь ездить на работу. Мог бы завозить меня в гимназию, не большой это крюк…

О гимназии я, конечно, не жалел. И отец это знал. Еще до случая с доской на седьмом этаже он не раз говорил мне: “Никто человеку не поможет, если он боится. Надо уметь преодолевать себя и научиться давать отпор”. – “Себя-то я преодолею! А их? Попробуй, когда десять на одного!” – “Трус всегда найдет оправдание…”

Мама за меня заступалась:

– Мало того, что в армии дедовщина, так еще и в школе ее завели! А считается, что это элитное учебное заведение!

Отец отвечал, что дедовщина – общий признак нынешней современной жизни.

– И никуда от этого не денешься, такова система. Надо учитывать реальные условия.

Они с мамой отвлекались от меня и начинали спорить об условиях жизни. Мама заведовала отделом в налоговой инспекции и утверждала, что, если бы все предприятия не уклонялись от уплаты налогов, в стране был бы уже рай. А папа отвечал, что, если с фирм по-прежнему будут сдирать такие подати, скоро наступит всеобщее разорение. Такая вот у них была государственная тема для дискуссий. Но вообще-то они жили дружно (хотя, конечно, случалось всякое).